Коровин обошел вокруг барака. Новенький барак, строенный умелыми и внимательными руками, был странно изуродован, точно перенес землетрясение. Авдоня заметил, что интересуются его жильем, и пригласил зайти в барак.

— Идем, идем. — Коровин, войдя, первым делом осмотрел печь, попробовал задвижки, простучал, как идут дымоходы, спросил, чье это творение, и похвалил мастера Кулагина.

— А трескается, как с этим быть? — удивился Авдоня. — И это в похвалу ставишь?

— Это не от мастера. Оно там. — Коровин постучал сапогом в пол. — Ты под пол-то не лазил?

— Там, может, рогатый ворохобится. — Авдоня рассказал, как шуршало, сыпалось и плакало в бараке. — Неужели ты под пол полезешь?

— Обязательно. Рогатого прямо за рога и выброшу.

От Авдони прошли на лесопильный завод и на силовую станцию. Там больше всего Коровин интересовался, как поставлены паровые котлы и топки. На силовой были два локомобиля с заглубленными в землю топками. Коровин сказал Василию, что через год-два надо ждать и на силовую «рогатого».

Пошли вдоль Портовой. Все заборы и столбы, какие были, стояли покосившиеся.

— Видите: пьяные, гуляют, — говорил, кивая на них, Коровин. — Рогатый расшатывает, скоро совсем повалит. Завтра я объявляю ему войну. Мне потребуются землекопы, плотники, бурильщики.

— Будут, сколько угодно, без отказа.

— И кроме всего — хороший расторопный помощник. Поскольку нет специалиста-мерзлотника, поищите в агрономах, в метеорологах. Это наши соседи по работе. В помощники не пожалейте толкового человека.

Лесную биржу, радиостанцию и совхоз решили поглядеть в другой раз. Повернули домой. Там Коровин отобрал из своей библиотеки стопку книг и сказал:

— Вот здесь, в этих книжицах весь свод человеческого знания о вечной мерзлоте. Почитайте!

Василий и Борденков разобрали книги и ушли.

Коровин открыл окно. Видно было всю лесосеку, город, остров, протоку, до половины занятую плотами, завод, который дымил по-рабочему, темно-коричневым сосновым дымом, — топили его обрезками и чурками, отходами его же собственного производства.

Коровин размечтался: по всей лесосеке выкорчевал пни, разбил ее на участки, построил дома, школы, театры, к первому заводу прибавил полдесятка новых, кругляковые дороги заменил асфальтом, вдоль тротуаров рассадил деревья, на протоке построил причалы и собрал к ним пароходы под флагами всего мира. Помечтав, он взял и перенес этот воображаемый город на вечную мерзлоту, и город мгновенно преобразился: асфальт потонул в глубине неистребимого болота, дома и заводы перекосились, как в судороге, деревья засохли. «Город-калека. Фу!» Коровин захлопнул и занавесил окно, чтобы но видеть ни лесосеки, ни завода, ни бараков, которые навеяли ему это страшное видение.

В Игарку явился Ландур.

Первым и самым удачливым свидетелем этого события оказался Иван Черных: он видел всю картину. Иван стоял на берегу протоки около безработных в тот момент лодок и тоскливо глядел в южную сторону, где за темной, таежной сибирской далью красовался его родимый голубой Казахстан. Протока во всю длину и широту была пустая, ясная и гладкая, как зеркальце. Дня три уже не беспокоили ее ни пароходы, ни лодки, ни плоты, ни ветер.

И только в самой дали, где небо вплотную припало к воде, брезжила малая серая точечка. Иван крепко вцепился в нее глазами и потом даже на миг не выпускал из виду. Пароход, лодка, неодушевленная коряжина, все-все, что приплывало с юга, было ему дорого, как привет родины.

Точечка постепенно обозначилась лодкой — маленькой остяцкой берестянкой под серым закопченным парусом, который на стоянках, видимо, служил кровлей для шалаша. Она сунулась прямо в ноги Ивану, он подхватил ее за острый нос и вытянул до половины на разноцветный береговой галечник.

Из лодки вышел пожилой скуластый мужик в дырявой суконной шубе на черно-буром меху и в бобровой шапке, не остяк — не русский. За ним — маленькая, густо-смуглая черноволосая женщина и босоногий мальчишка, по обличию и одежде — явные остяки.

— Городи шалаш! — по-хозяйски скомандовал мужик остячке, потом спросил Ивана: — Где живет насяльник?

— Какой? Здесь этого сорту много.

— Самый больсой, комисар.

— А шут его знает, кто у них больше-то. Над нами все одинаково командуют. Иди в гору, там спросишь. Начальники там, наверху, обретаются.

Важно, неторопко хозяин полез прямиком в гору, перейдя каменную затопляемую кромку, приостановился, оглядел зеленый травянистый пустырь, забросанный свежей щепой, потом сложил из щепы заметную грудку, крикнул остячке: «Городи здесь!» — и свернул на дорогу.

Остячка с парнишкой перенесли к щепяной грудке все добро, какое было в берестянке: постели, сети, походную посуду, два ружья, ведро с водой, где плескалась живая рыба. Над добром поставили каркас из трех тычинок и одели его парусом. Затем остячка принялась потрошить рыбу, а мальчишка — складывать из камней очаг, пристраивать над ним котел.

Затевалось неладное, запретное — костер среди щепы. А совсем близко — деревянные причалы для заморских пароходов, склад теса и досок. Иван, глядя на это, как бы раздвоился: один — хозяйственный, справедливый — порывался прекратить безобразие, а другой — озлобленный, мстительный — радовался: нехай горит все! Тебе бояться нечего, ты не ответчик за склад, за причалы. А свое дело у тебя надежное: лодки-то на воде, не сгорят.

Но когда из шалаша повалил густой, словно бархатный дым, забисеренный красными искорками, Иван кинулся к нарушителям:

— Здесь нельзя. Гаси!

— Посему нельзя? — заспорила остячка. — Ландур сказал: можно.

— Не видишь, немытое рыло, что кругом дерево.

— Э, далеко. — И остячка начала подбрасывать в огонь новую щепу.

Иван понял, что словом тут не возьмешь, и выплеснул на огонь воду из котла.

— Засем сделал?! Ландур сказал: можно, — зашумела остячка. — Ландур велел здесь. Ландур сам положил растопку. Ландур ругать будет.

Ивана наконец озарило: явился Ландур, таинственный, страшный Ландур, о котором невесть что рассказывали мимоезжие рыбаки, который в Игарке был пугалом для всех непослушных детей, которого побаивались и взрослые.

— Ландур, говоришь? — переспросил Иван. — Кто он? Где?

— Мужик мой. Усол туда, — остячка махнула рукой в сторону города. — Ты сам велел ему: иди туда.

— Та-ак… дела-а… — проворчал Иван и подумал, что ему лучше податься к своим лодчонкам подальше от Ландура.

Но из города, от причалов, от лесопильного завода уже сбегались к протоке люди, всполошенные столбом дыма и пара, выброшенного костром, когда Иван заплеснул его. Они размахивали фуражками и кричали:

— Эй, дьяволы, туши!

— Не видишь, что кругом… Протри зенки!

Отступать к лодкам было поздно. Чтобы надежно выгородить себя, Иван схватил ведро с рыбой и на глазах у подбегающих перевернул его в костер.

Ивана и остяков обступили напуганные злые люди.

— Чего тут? Костер? Пожар? Кто поджег?

— Ландур сказал, Ландур велел, — невнятно, сквозь слезы лепетала перепуганная остячка, заслоняя руками прилипшего к ней ребятенка. Ее не понимали. Тогда Иван решил взять разговор на себя. Он сковырнул остяцкий шалаш, утвердился ногами на каменьях очага, стал выше всех на голову да еще поднял руки, миротворно помахал ими и сказал:

— Я тут всему один свидетель. Хотите знать — замолчите!

Толпа поутихла.

— К нам пожаловал Ландур. Вон под берегом стоит его берестянка. Сам-то он прямо из лодки в город пошел, к начальству. А ей велел костер ладить вот на этом месте. И щепочек кинул. Она по указке огонек-то завела.

— На самом щепяном месте. Выходит, нарочно? Выходит, сознательный поджог?! — снова зашумели в толпе.

— Может, назло, а может, сдуру, с лени, чтобы к дровишкам поближе. Кто их знает. Про это самого спрашивайте!

— Кого самого? Кто велел-то?