Все другие ограничились вопросами, и секретарь обкома приступил к заключению:

— Поедете назад, товарищ Лутонин, на прежнюю должность. Это уже согласовано с директором вашего треста. Стройте, поливайте, сейте! Но не забывайте и про нас! Грянул гром — бегу в обком, нет грома — лечу мимо обкома. Так не годится. Вот вы сделали хорошее дело и спрятали себе в карман. Это не наши, не партийные замашки. По-нашему — все добро в общий котел. Я специально пригласил столько товарищей послушать вас. Видите, какое важное дело спрятали вы. Если бы его сюда вовремя — какую бы волну можно поднять!.. — Затем обратился ко всем присутствующим: — Орошение, лесонасаждение — очень хорошо. К этому можно прибавить много других богатств, которые лежат втуне, которые надо поднять. Только поглядите внимательно кругом: у нас и уголь, и разнообразный камень, и ценные пески, глины, и целебные источники… Но не это главное. Сами богатства, если не приложить к ним труд и ум, не придут. Главное — народ. Он — неиссякаемый родник сил, опыта, ума. Народ — океан «живой воды». Уберите препоны — бюрократизм, равнодушие, зазнайство! Пусть океан народного ума и таланта свободно хлынет во все наши планы и дела. — Секретарь встал. — А теперь по домам, работать! И твердо помнить, что не один ты умный. Прекрасный у вас девиз, товарищ Лутонин. — Он повернулся к Застрехе и Рубцевичу: — О вас будет еще разговор, потом.

Все, кроме секретаря обкома и Доможакова, вышли в приемную. Дежурная попросила Степана Прокофьевича и Домну Борисовну задержаться, их несколько раз просили к телефону из конного завода и позвонят еще. И вскоре раздался звонок. Тохпан докладывал, что все подготовительные работы закончены, можно пускать воду.

Вышли из обкома.

— Теперь куда? — спросил шофер, подавая машину.

— Домой.

— Напрямик? — Он знал, что Степан Прокофьевич любит всякие заезды: на городскую окраину, где поют станками заводы и мастерские, в колхоз, совхоз, которые покажутся вдалеке либо серебристым крылом ветряка, либо каменным массивом силосной башни. Везде приглядывается, прислушивается, примеряет, нельзя ли что позаимствовать. Скажем — пасека. Хотя на конном заводе пчел нет, а все равно посмотрит, запишет: пригодится, когда будут пчелы. Склад не пропустит ни один, даже утиля, который свален под открытым небом: в умелых руках и утиль пригодится.

Степан Прокофьевич окинул взглядом весь город и сказал совсем как Орешков:

— Ах, Домнушка…

— Слушаю вас.

— Хорошо! — Пыльный, серый городок показался ему на этот раз озаренным счастливой улыбкой юности. — Катанем туда, посмотрим, чем дышат люди, — и махнул рукой в сторону железнодорожной станции, откуда вперемежку с гудками паровозов доносился шум какой-то стройки.

Машина катила небыстрым, дозорным ходом. Новая строящаяся улица была завалена бревнами, досками, кирпичом, железными балками. Звенели топоры и пилы, натужно ворчала лебедка, поднимая на пятиэтажную высоту строительный материал: кто-то певучим, сильным голосом покрикивал, как в порту: «Май-на-а!.. Вир-р-а!..»

— Стоп! — скомандовал шоферу Степан Прокофьевич и обратился к рабочим, которые отправили вверх подъемную клеть и были пока свободны: — Что строите?

— Элеватор.

— К уборочной закончите?

— Стараемся.

— Надо, надо. Нынче будет много хлеба. Одни мы дадим тонн с тысячу. — Степан Прокофьевич повернулся к Домне Борисовне: — Дадим?

— Меньше — никак, стыдно: теперь мы с водой.

Между тем подъемная клеть вернулась на землю. Рабочие начали укладывать в нее новый груз.

— Поспешайте к уборочной, поспешайте! — сказал Степан Прокофьевич. — Желаем успеха.

Ему отозвались:

— Будьте покойны: примем ваш хлебушко, как полагается.

«Газик» катил дальше. В глубине боковой улочки среди белых досок, бревен, щепы показалось что-то лилово-красно-пестрое.

— Стоп! — вновь скомандовал Лутонин. — А что там красуется? Не индюшки ли?

— Какие индюшки в городе!

— А все-таки проверим.

Индюки — птица важная, строгая — не любят беспокойства. А машина, ковылявшая по ухабам немощеной улицы, громко ревела мотором, бренчала всеми суставами, противно воняла бензином, и когда, догнав индюшиное стадо, Степан Прокофьевич вышел из машины, его встретили такой бранью — хоть полезай обратно.

«Гыр-гыр-лу! Гыр-гыр-лу!» — угрожали со всех сторон. Особенно вредным оказался самый большой старый индюк, должно быть вожак: куда бы ни сунулся Лутонин — индюк везде становился поперек дороги: «Гыр-гыр-лу! Гыр-гыр-лу!»

— Брось! Говорю, брось, скоро мой будешь, — то командовал, то уговаривал его Лутонин. — Миром — лучше.

Но индюк не унимался: «Гыр-гыр-лу!»

Лутонин, изловчившись, все-таки обошел его и начал стучать в окна:

— Чьи индюшки?

Никто не знал.

— И что за народ живет? Никакого любопытства. — Он махнул рукой на дома. — А ну вас! Мы сами с усами… — Снял фуражку и, отпугивая ею старого злыдня, осторожно погнал индюшиное стадо. — Домой пойдут.

Индюки ковыляли долго, наконец завернули во двор. Старушка вынесла им в корытце месиво.

— Бабка, твои? — спросил Лутонин.

— Приблудных угощать мне не по карману.

— Уступи парочку.

— Выбирай!

— И больше можно?

— Можно.

Купил злыдня и трех крупных, под стать ему, индюшек, потом всю дорогу разглядывал их радужное, бесконечно богатое оттенками оперение и твердил:

— Хорошо! Замечательно!

Несколько раз подходила Хызырка к своей спящей дочери, а разбудить не поднималась рука: «Чем моя хуже других, что и отдохнуть нельзя? Дай бог каждому такую дочку». Накануне вся молодежь двадцать часов не уходила с постройки, чтобы закончить еще на день раньше и помочь этим Степану Прокофьевичу и Домне Борисовне вести разговор в обкоме.

Ионыч отбил побудку, затем выход на работу, а Иртэн продолжала спать. Хызырка решила: «Выйдет наравне с конторскими». Они выходили поздней производственников.

Вдруг прибежал запыхавшийся Тохпан.

— Где Иртэн? Спит? В такое время! Будите. Скоро пойдет вода.

— Вода. Скоро. А мы… — всполошились Хызырка, Ингечек и даже все маленькие.

Последнее время больше всего в доме говорили о воде и вот чуть было не упустили самый интересный момент. Они не знали, что Степан Прокофьевич и Домна Борисовна в ночь вернулись из города и распорядились немедленно пускать воду. Полить решили до вспашки, чтобы умягчить засохшую землю, которая без этого плохо поддавалась даже тракторному плугу.

Девушку разбудили, она наскоро оделась, умылась, завтракать было некогда, и все быстро пошли к речке, Иртэн и Тохпан впереди, взявшись за руки. Он рассказывал, что Степан Прокофьевич — снова директор, а Иртэн агроном, и пожимал ей руку, поздравляя так, без слов.

По обоим берегам канала в головной его части густо толпился пеший и конный люд. На плотине, орудуя большим, вроде лома, ключом, Хрунов поднимал шлюзовой щит. Степан Прокофьевич и Миша Коков внимательно глядели в глубокую, пока пустую щель водослива. Раздалось сильное шипенье, одновременно из-под щита, как из могучей пожарной машины, далеко полетела ажурная пенная струя: ведь целый миллион кубометров воды рвался в одну небольшую щелку. Хрунов продолжал поднимать щит, струя увеличивалась и превратилась в клубящийся поток.

Подняв щит до назначенной отметки, механик закурил.

— Действует, — радостно кивая на ревущий поток, сказал Степан Прокофьевич.

— Как же иначе, — отозвался Коков, — для того и строили.

Оба спустились с плотины к каналу и пошли вдоль него за водой, туда уже двинулся весь люд. Вода бесилась только в шлюзе, а вырвавшись оттуда, быстро успокаивалась и переходила на тихое течение, безопасное для земляных стен канала.

Площадь, назначенная для орошения, была разделена каналами на крупные прямоугольники — карты, эти, в свою очередь, поделены земляными валиками на поливные полосы. Вся оросительная сеть имела такой вид: краем поля лежал магистральный канал — главный распределитель, от него уходили каналы меньшего размера — групповые распределители; от них — каналы еще более мелкие — картовые оросители, подводящие воду к поливным полосам. Для подпора воды и подачи ее из канала старшего порядка в канал младшего порядка были поставлены шлюзы и щиты.