— Вот и хорошо. Отдохну хоть одну ночку от старика-то, — откровенно обрадовалась жена.

Когда уехали, Павел занялся плужками и боронами: перебирал их, разглядывал, перетаскивал, винтил около них гаечным ключом, стучал молотком. И так весь день и часть ночи.

Утром пришли за ними колхозники.

— Вот подсобрал. Можете пользоваться. — Павел кивнул на груду ржавого, гнутого, не способного работать железа, которое когда-то было плугами и боронами. — Видите, что может натворить баба. Рушить — она куда способней мужиков. Трех лет одни, без меня не жили, а наломали за двадцать.

Колхозники все-таки забрали железо и снесли в кузницу, авось пригодится.

Продать дом Павлу не удалось, в той лесистой стороне такой товар не в ходу.

Зиму он скупал и перепродавал телят, скрытых от переписи. Весной его раскулачили.

Капитан «Тобола» облюбовал для города два пункта: Игаркину протоку и станок Ангутиху. На другой год выехала экспедиция и установила окончательно: лучше всего быть городу на Игаркиной протоке. В ней десять километров длины, полкилометра ширины, глубина от пяти до шестнадцати метров, — можно принимать и грузить одновременно десятки океанских пароходов. Справа над протокой — высокий незатопляемый берег, слева — остров, тоже высокий и незатопляемый, он оберегает протоку от волн и бурь главного Енисея.

Еще через год из Красноярска выехали строители города. Шли двумя пароходами, при каждом — караван барж. На пароходах — плотники, пильщики, землекопы, инженеры, техники, лекари; на баржах — лес, круглый и пиленый, железо, кирпич, оборудованье для лесопильного завода, для радио и метеостанций, мука, консервы, одежда, обувь.

Василий Александрович Рябинин ехал начальником каравана, чтобы стать потом начальником строительства, Мариша — фельдшерицей.

Шли — торопились. Останавливались только брать дрова да у Большого порога, где каравану делали расчалку. Там на несколько часов караван перешел в руки Петра и Веньямина. Василий ушел с Наташей на берег. Митрофан решил показать Наташе все свои владения и наградить ее всеми богатствами, которые собрал в детстве. Сам он уже отыграл, готовился поступать осенью в речной техникум. Мариша отговорилась головной болью и осталась читать письма Василия, которые передал ей Веньямин.

Вернулись Василий и Наташа с полными карманами кедровых шишек и разноцветной гальки. Митрофан нес за ними клетку, в клетке хохлилась буроватая шилохвостая птичка с белым фартучком на грудке — зарянка. Митрофан подарил ее Наташе вместо утенка, которого не поймал Яртагин.

Мариша сидела в каюте на диванчике и плакала. Весь диванчик вокруг нее, и весь стол, и все стулья были забросаны конвертами и развернутыми письмами.

— Что случилось? — всполошился Василий, Митрофана с Наташей выпроводил еще погулять и подсел к жене. Она закрыла окно решеткой, задернула занавеску и, как при встрече после разлуки, крепко прижалась к Василию, грудью к груди, щекой к щеке, и сказала:

— Пожалей меня! И прости! Прости! Я ведь думала: не пишет, забыл.

Караван спустили под порог, счалили и дали гудок — идем дальше! Мариша открыла окно и долго, пока не скрылся, глядела на отцовский дом, на тропу от двора к реке и вспоминала всех, ходивших по ней: «Прадед Дорофей ушел на порог, в волны, отец и Егор — на Север, на голодную жизнь, на холодную смерть, Павел — под суд, в тюрьму, в ссылку, я — к Василию. И все по одной дорожке».

Через двенадцать дней начался Игарский берег. Завидев над лиственницами и березками, не совсем еще одетыми хвоей и листвой, курчавый жиденький дымок зимовья, Василий приказал гудеть. С гудом прошли зимовье, обогнули остров и долго гудели в протоке. Это был привет Большому Сеню, привет будущему городу, привет всей северной земле и далеким заокеанским пароходам.

Сень остановил неводьбу, хотя и был самый ход тайменя. Что таймень, когда такое диво! Скоро и Сень, пожалуй, будет не Сень, и Кояр — не Кояр. Глянул на женку с Нельмой, ахнул — мокрые и грязные, в растрепанных волосах рыбья чешуя. Так невозможно ехать в протоку! Женщины убежали переодеваться. Надели одинаковые зеленые платья, коричневые сапожки, по нитке желтых стеклянных бус, как сестры, которых любят в доме равной любовью. Разнились они только полушалками: у Нельмы — белый с красными горошками, у женки — черный с белыми.

Украсились и мужики: Кояр прицепил древний набедренный нож с костяной мамонтовой ручкой, Вакуйта вместо спичек взял медную зажигалку, сделанную из ружейного патрона, Яртагин захватил лук, а Большой Сень повязал голову новым платком.

Только что свернули за остров — повстречалась моторная лодка: Василий послал ее за Большим Сенем; взяла она остяцкую берестянку на буксир и живо доставила к берегу. Там встретил Василий, долго, крепко жал всем руки, а Сеня обнял и поцеловал.

— Вот мы и приехали. Начинаем город!

— А как думаешь звать свой город? — спросил Сень.

— Уже назван, Игарка.

— У меня Игарка, у тебя Игарка. Приедет новый человек: куда приехал — запутается.

— Твоя будет Малая Игарка.

Сень помахал рукой на пустой берег и засмеялся:

— Однако моя Игарка больше твоей.

— Ну, тогда — Старая Игарка. Разделимся как-нибудь.

— Малая, Старая… Ладно. А Игарку, друг, я не отдам. Была моя Игарка — Игарка и будет Игарка. Игар-то Иваныч на моем берегу спит. — Сень нахмуренно и строго уставился на Василия. — Знай, друг!

— Я и не думаю отнимать.

В протоке кипела уже шумная, бойкая работа, началась она будто не час назад, а шла тут вечно. Три стрелы подавали из пароходных трюмов на пестрый береговой галечник мешки, ящики, бочки. Радуясь простору, звонко выпевали три боцмана: «Майна! Вира!»

Артель грузчиков вытаскивала с баржи на песок бревна, там подхватывала их другая и волочила канатом в гору. Было грузчиков человек тридцать, а казалось, с сотню: такие все большие, плечистые, в широченных шароварах, из каждой шароварины можно выкроить юбку. Грузчики пели бурлацкую. Запевал Сашка Чухломин и тут же обновлял песню сообразно месту и событию:

Когда Сашкин голос спотыкался, грузчики пели без слов, одним звуком.

Лесорубы валили игарский лес, освобождая место для палаток, грузов и костров. Пильщики резали на дрова сухостой и валежник. Женщины разводили огни, навешивали котлы, подбоченясь, таскали на коромыслах воду с Енисея и поглядывали на солнце, много ли осталось до заката.

Василия постоянно останавливали капитаны, техники, десятники, рабочие. Капитан Уваров не знал, куда выгружать пиленый лес, ходил целый час, и всюду, даже на буграх, на самых крутых скатах — мокрый мох, под ним грязь.

На береговой обочине грудами лежали льдины: голубые, синие, зеленые, фиолетовые, с ржавыми железистыми пятнами, льдины, собранные Енисеем с разных рек, от разных берегов и брошенные здесь полыми водами.

— Выгрузишь лес — потемнеет. Землица!.. — ворчал Уваров.

— На камешки его, на камешки! — говорил Василий. — А землю напрасно хаешь. Вон тебе какая гавань.

— Гавань — да… А земля все же… — Длинноногий, сухопарый Уваров снова пошел месить болото.

Василия поймал завхоз: надо оставить часть барж неразгруженными.