— Все до единой в немедленный возврат! — Василий подтолкнул завхоза локтем. — Вон Уваров идет. И ты за ним, за ним!..

Сбежались хозяйки: где же печь хлеб? Пароходы и баржи собираются уходить, туда уже не пускают. А печники лежат — развалились на берегу, им-де пока отдыхать можно, за ними дело не станет, а торопятся пускай плотники. Будут дома, бараки — будут и печки.

— А ну, позовите печников! — крикнул Василий. — Где будем хлеб печь?

— Товарищ начальник, сперва дом ставят, печку потом.

— Наоборот можно?

— Можно-то можно. И на руках ходить можно. Чудно только, засмеют.

— Кто?

— Мы, сами.

— Сами? Веселей будет. Начинайте с печек!

За печниками пришли плотники.

— Кого слушаться? Теребят все. Одна инженерша из себя выходит, требует уборную.

— Вам слушаться инженера Тиховоинова. Он у нас — главный плотник. От меня один заказ: постройте ларек, торговать хлебом. — И вдогонку печникам: — Торопитесь! Я плотникам хлебный ларек заказываю.

— Будут!

Сень внимательно приглядывался к людям, к работе, подбирал место для себя и для Кояра. С Кояром было просто: он — молодой, рослый, плечистый — подойдет и в грузчики, и в плотники, и в лесорубы. Но для себя Сень не видел ничего подходящего: в грузчики слаб, пилить дрова надоело, учиться плотничать поздно. Разве что кричать: майна-вира!

С берега перешли на пароход, там в кают-компании был накрыт для гостей чай. За чаем Василий сам заговорил о работе.

— Давай-ка, Большой Сень, подумаем, чем будем кормить наш город. — Он сказал, что уже к осени в городе будет человек восемьсот народу, а года через два — тысяч десять. — Все привозить сверху на такой город, сам понимаешь, трудно и дорого.

— Рыбки-то в Енисее много, — сказал Сень. — Рыбку будем ловить.

— Я про рыбку и думаю. Вот человек нужен — наладить хорошую неводьбу? Ты как? Возьмешься?

Сень согласился. Кояру Василий посоветовал не торопиться уходить в грузчики, Яртагину — быстрей расти и учиться, а вырастет — стать лоцманом.

— Скоро будет большая нужда в лоцманах.

Потом упрекнул Яртагина: совсем взрослый, а стреляет все из лука.

— Им только шишки обивать на кедрах. Сто раз промахнуться можно: шишка не улетит.

Яртагин отошел от стола, подальше в угол, косоватым прищуренным глазом обвел каюту и выпустил стрелу в самовар. Она с высоким коротким свистом пролетела сквозь дужку чайника, стоявшего на самоваре, потом в открытое окно, через палубу и, состругнув тоненькую стружку с волны, нырнула в Енисей.

— О-го! Нельма, сын-то! — вскрикнул Василий.

Яртагин протянул ему лук, Василий замахал руками:

— Куда! Мне и в окно не попасть. Я только в небо.

Яртагин давно имел собственное ружье, стрелял и промышлял наравне со взрослыми — ему шел уже пятнадцатый год, — но такой лук, какой у него, предпочитал ружью. Лук был стальной. Вакуйта, случайно выменявший его на песца в Туруханске у заезжего человека, уверял, что по всему Енисею нет другого такого. А Яртагин еще и улучшил его: купил лук с одними остроконечными стрелами, затем придумал и наделал много новых, разных стрел — с шариком на конце, которые бескровно убивали мелких птиц и зверьков; стрел, оперенных остро заточенными железными пластинками, такая стрела была способна одна срезать головы целому утиному выводку, когда он плывет веревочкой; обдумывал такие стрелы, которые бы летали по кругу и, убив кого надо, возвращались к хозяину.

В тот же день Большой Сень получил в свое распоряжение моторную лодку с мотористом и отправился по станкам и рыбалкам разговаривать с рыбаками. Через два дня он вернулся в город. С ним было человек шесть рыбаков, они приехали заключать договор. Город давал рыбакам материал для неводов и сетей, одежду, обувь, хлеб, чай, сахар и все другое, необходимое для жизни; рыбаки, со своей стороны, обещались увеличить улов рыбы и сдавать ее городу. Всем стало хорошо: в городе была постоянно свежая рыба, а у рыбаков отпала нужда ездить за товарами в Туруханск.

На игарском берегу высадилось около трехсот человек. «Нижегородская ярмарка», — шутил Василий, — такая тут была пестрота лиц, одежд и наречий. Плотники и пильщики — вятские. Носили они все домотканое и домодельное: лыковые лапти, синие в белую полоску штаны, пестрые в клеточку рубахи, валяные шерстяные шляпы и серые полушерстяные зипуны.

Игарский острослов метеоролог Миша Конев называл их «ничаоками» и любил вышучивать их говор:

— Да ты чао, паря?..

— Да я ничао, паря…

— Да ты чао не сказываш, молшиш все, паря?

— Да чао сказывать буду, когда ничао не знаю, так молшать и буду.

— Тогды хоть рот открывай, паря! Народ смеется: чао это ничао не гукнет ваш паря.

— В рот комаров наберешша.

Землекопы и печники были смоленские и брянские, одеты уже в фабричные стеганые брюки и курточки из «чертовой кожи», носили картузы с высокими околышами, только фартуки были у них домашние.

Грузчики собраны по всей стране: в Сибири, на Волге, на Дону, в Ленинграде, в Архангельске, в Одессе. Завхозы, снабженцы, кооператоры — больше ярославские и тверские. Инженеры и техники — московские и ленинградские. Был чертежник финн, повар — грек.

Однажды, обходя строительную площадку, Василий встретил цыгана. Он тоже обходил площадку, останавливался у костров, у груд еще не разобранного багажа и темным большим глазом подмигивал на котлы и кастрюли.

— Лудить будем?

— Ты как попал?! — удивился Василий. Он помнил, что в списках никакого цыгана нет, а на пароход брали только контрактованных, строго по списку.

— Приехал.

— Знаю, не прилетел… А вот как приехал, зачем?

— Работать, товарищ, и зарабатывать.

— Пойдем поговорим.

В конторе строительства, увидев цыгана, удивились еще больше, чем Василий: ну и ну! Здесь хорошо знали его еще по Красноярску. Явился он в первые дни контрактации и попросил взять его с собой. Ему, как и всем, объяснили, что ехать в Игарку дней пятнадцать — двадцать, а заедешь — надо обязательно жить два года. Услышав это, люди обычно уходили подумать. На улице около конторы, во дворе, на крылечке, в ближайшей пивной всегда было полно таких думающих. Там распивали чай, пиво, ели колбасу, ругали Игарку: не могла она, окаянная, построиться поближе! — и сочиняли всевозможные сказки, вроде того, что по улицам Игарки запросто разгуливают белые медведи, с мужиками они обходятся осторожно, боятся, а баб и девок иной раз лапают.

То, что других пугало, цыгана, напротив, обрадовало, весело тряхнул он иссиня-черными волосами и попросил записать его. Открыли список. Требовались плотники, землекопы, десятники. Цыган выслушал, пожмурился — не подходит. Какой я землекоп, пильщик? Корову не ставят в оглобли. В оглоблях хорош конь, цыган хорош у котлов, у горна. Он взял список, нашел чистое поле, поставил на него палец и сказал:

— Пиши… Лудим.

— Таких не надо, такие не предусмотрены. На них и в смете ничего нету, ни денег, ни хлеба.

С неделю ходил цыган, доказывая завхозу, бухгалтеру, счетоводам, машинисткам и сторожам, что при такой массе народа, какая собирается, лудильщик необходим. С ним наконец перестали разговаривать. Остаток дня цыган прослонялся в коридорах и на дворе, а наутро явился в пивную. На нем были дорогой, тонкого зеленоватого сукна кафтан, лаковые сапоги, черная с малиновым верхом кубанка, темно-бордовые плисовые штаны и шелковая овсяного цвета рубаха. Наряд этот надевался только в самые значительные моменты жизни: в нем Дерди-Раду женился, потом три раза праздновал рождение своих детей и однажды танцевал в клубе, когда табор переходил с кочевья на оседлость.

Последние два года наряд пролежал ненадеванным, в нафталине, Дерди-Раду не нашел для него достаточного события.

Этой весной Дерди-Раду заметил, что в городе началось оживление, на улицах, в клубе появились новые люди, заходили они в слесарную мастерскую, где работал он, полудить котелок, запаять кастрюльку, чайничек.