Сердитыми рывками дергал Талдыкин весла. «Вот некрест. У шубы-то один мех чего стоит, буролисий мех- то. А он все за свою вшивую парку держится. Гнаться, пожалуй, вздумает. Одно слово — идол».

Остяк действительно выехал в погоню. Время было туманное, слепое, река пустая, спросить, не встречался ли русский в остяцком наряде, не у кого, и Оська проехал до деревни Подкаменная Тунгуска.

Там хорошо знали Ландура: всякий рейс останавливался он брать для парохода дрова. Увидев на Оське Ландурову одежду, к нему сбежался весь подкаменский люд. Неведомо как возникла легенда: Оська убил Ландура. Оську обступили, затормошили. Кто нетерпеливо требовал: «Да говори, шайтан, не томи!» Кто ощупывал сукно и мех на шубе. Шапка пошла по головам, но во всем селе не оказалось для нее подходящей головы.

— Вот это голова… Корчага целая! Как ты свернул такую? — допытывались у Оськи.

Истинное положение дела сначала показалось всем только забавным.

— Ну и ходи! Подол и рукава обчекрыжить, славная будет одевка. Куда твоя парка!

И начали примерять, спорить, сколько надо обрезать. Нашелся догадливый, сбегал домой, сунул в шапку сена, надел шапку на остяка.

— Чего тебе… Как есть Ландур.

— А ружье? — напомнил остяк.

Молодые советовали перешить шубу на свое плечо, немало выпорется и сукна и меха; продать лишнее — и хватит на ружье. Пожилые отговаривали:

— Не стоит. Вдруг Талдыкин скажет: «Давай обратно менка». Распорешь, окоротишь — самого так окоротит… как мамку звали, позабудешь.

Наконец все согласились, что спокойней всего не портить шубу и поскорей разменяться. Поехал остяк дальше по станкам. А там уже знали про него, и не было уже ему другого имени, как Ландур. Удивительно, как понравилось всем, подшучивали будто не над этим робким безобидным человеком, а над тем, свирепым и страшным.

На одном из станков Оську-Ландура арестовали. Ночь переспал он в амбаре, под замком. Утром отвели его в Совет, допросили, кто он, как раздобыл шубу и шапку, а после разговора угостили чаем, подарили пачку папирос, извинились, что задержали по ошибке, и отпустили на все четыре стороны.

И потом, как только Оська-Ландур оказывался в новых местах, его обязательно приглашали в Совет на «говорку» и опять угощали. Оське понравились эти «говорки», он стал чаще менять места. Бывало, все лето дымит его шалаш у Енисея, а тут подымит и на Турухане, и на Нижней Тунгуске, и на озерах. Встретит Оська милиционера и непременно остановит, осклабится: «Скоро „говорка“ будет?» А то придет в Совет, примостится поближе к председателю и курит, сопит, вздыхает. Если не догадаются сделать «говорку» и угостить, обругает всех, хлопнет дверью и давай разбирать шалаш, уезжать на новое место.

Прослышав об Игарке, Оська решил и туда съездить на «говорку».

Здесь ему повезло. Сначала он забрел на лесопильный завод, где его задержали и пригласили на «говорку» к директору. Оська угощался у директора дорогими папиросами с золотым ободком на каждой и сладкой шипучей водой. С завода к Василию перевезли его на машине, которая бегала без оленей, лошадей или собак, а сама собой, как пароход. Оська впервые катался на такой и принял это за особую честь.

После «говорки» у Василия его сразу отпустили, совсем не сажая под замок, и указали место на острове, где можно поставить шалаш. Па радостях, что Ландур оказался поддельным, устроил ему хорошую «говорку» Павел Ширяев, потом из интереса, как получилась менка с Ландуром, пригласил Иван Черных. Оказалось много добрых душ, которые не скупились для него на стаканчик. Оська-Ландур постоянно ходил навеселе и приобрел еще одно имя — менка.

Василия и насмешила эта история: «Поймал вместо коровы ворону, сказал „гэть“, а сам шлепнулся в лужу», — и встревожила: «Пока не пойман настоящий Ландур — жди: вспыхнет Игарка».

Коровина, Тиховоинова и Борденкова пригласили в контору. Раньше всех пришел Борденков. Дядя Вася подал ему акт комиссии, изучавшей деформацию зданий, и, пока Борденков читал его, листал свой оздравник. Борденков отложил акт.

— Ну, говори! — сказал Василий. — Оправдывайся. Или согласен, не имеешь возражений?

— Не согласен. Тут все ложь. Отступал от проектов — ложь, нарушал расчеты — ложь, не учел грунта — ложь.

— Но дома-то плохо стоят.

— Да, может быть, и скорее всего оттого и стоят плохо, что я слишком рабски выполнял проекты и расчеты.

— Значит, проекты негодные. Вот и докажи, что негодные.

— А ты знаешь, сколько надо доказывать. Год надо доказывать.

— Да что вы, сговорились? Одному — год, другому — год. С тобой цацкаться год я не стану.

— И я не собираюсь гулять здесь во вредителях. — Борденков надел картуз. — До свиданья!

— Куда?

— Союз-то велик, найду место. — И Борденков ушел.

«Вот шалая партизанщина, — проворчал Василий. — Ну, ничего. Пароход будет не скоро, к тому времени образумится».

Тиховоинова и Коровина Василий принял вместе. Тиховоинов считался временно исполняющим обязанности главного инженера и не раз напоминал, что пора иметь постоянного, намекая этим, что пора назначить его постоянным. Василий же делал вид, что понимает буквально: Тиховоинов тяготится, в самом деле ждет замены. С этого и начал Василий разговор:

— Наконец могу обрадовать вас, товарищ Тиховоинов. Николай Иванович Коровин приехал вам на смену. Знакомьтесь!

Тиховоинов поклонился: «Очень, очень благодарен!» — и пошел освобождать свой кабинет. Василий показал Коровину акт о Борденкове.

— Разберитесь-ка, кто виноват здесь!

Прочитав акт, Коровин подчеркнул в нем несколько строчек и сказал:

— А виноват… право, не знаю, кто тут больше виноват. И Борденков виноват, и Тиховоинов, и мы с вами.

— И вы? — удивился Василий.

— Да, и я. Вы все мерзлоту не знаете — в этом виноваты. А я запоздал, надо было давно в Игарке сидеть. Авось поменьше бы накрутили и актов и бараков, вроде того…

— Что же делать с нашим партизаном?

— Учить, всех учить, всем учиться. Акт — в печку. — Коровин сложил акт вчетверо и сунул в карман. — Пока у меня полежит, а вообще — в печку. Покажите, где мне работать!

Кабинет главного инженера занимал угловую комнату с окнами на две стороны, на протоку и на лесосеку. Тиховоинов сидел спиной к протоке, лицом к двери. Коровин передвинул стол так, чтобы видна была протока: ни кривой двери, ни пней видеть не хочу! Соответственно столу передвинули шкаф, перевесили портрет Ленина и карту Великого Северного морского пути. Унесли пепельницу и открыли все окна, чтобы ветер поскорей выдул табачный запах.

Собрали все, что касалось строительства: чертежи, проекты, схемы, расчеты. Набралось с полвоза.

— Способные ребятки, накрутили. Этот якорь продержит меня недели две в кабинете, — проворчал Коровин. И напомнил Василию о помощнике: — Самого расторопного, самого легконогого. Ему не в кабинете сидеть, ему по болотам да по котлованам бегать.

Мариша собиралась в больницу на дежурство, зашпиливала перед зеркалом косы. Пришел Борденков, спросил, остался ли в прошлый раз спирт.

— Посмотри в шкафчике. Тебе зачем?

Борденков, не отвечая, достал спирт, было его с полбутылки, и выпил из горлышка.

— Нашел? — спросила Мариша, не оглядываясь.

— Нашел и выпил.

— Выпил? — Она оглянулась и по гримасе на его лице убедилась, что действительно выпил. — Весь? Ты же отравишься!

— Не отравлюсь. Не в первый раз. — Григорий подошел к Марише. — А ты думала, в первый? В первый было давно. В ту самую весну, когда ты исчезла. С месяц я ждал тебя, ждал письма, а потом взял и напился. Знаешь, сколько я выпил? Две бутылки. Двадцать четыре рюмки, и каждую за тебя. Вот отчего ты в тридцать пять лет такая молодая и красивая.

— Гриша, что с тобой?

— Ничего.

— Ты ссориться пришел? Обижать меня?

— Упаси боже! Прощаться. — Григорий взял и выдернул из Маришиных волос шпильки. Косы упали ей на плечи.