— Ты пожури ее, — попросил Коровин, — пристыди. У тебя лучше выйдет.
— Мало толку. Я на пароход, она снова за свое.
— А столовая: на завтрак — рыба, на обед — рыба, на ужин — рыба. И во сне, наверно, все видится рыба…
Лесопильный завод прогудел на обед. Коровин спросил:
— Ты что, окончательно разошлась с нашей столовой?
— Не заводить же на два дня свою, — ответила сноха.
После обеда они пошли гулять. Коровин нарочно выбирал такие улицы, где что-нибудь строилось. Провел Агнию Михайловну мимо незаконченного здания городского Совета, сказал, что это первое трехэтажное здание.
— Тебе, пожалуй, чудно: эка доблесть — строят трехэтажный домишко. Но ты не забывай: на вечной мерзлоте. Это все равно что первый небоскреб.
Потом показал театр, который уже подводили под крышу. Театр будет вмещать сразу тысячу человек. Затем повернул на причалы, где грузились четыре «иностранца».
— Нынче отправляем двадцать пять таких пароходов. А заработает третий лесопильный завод, будем грузить по пятидесяти.
От причалов свернул на лесную биржу и заметил, что здесь Агнии Михайловне нравится, она начинает добреть. Она никогда не думала, что за лесом ухаживают так внимательно, что лесной склад может быть так красив. Стандарты пиленого леса, как дома в благоустроенном городе, стояли прямыми улицами, каждая улица имела свое имя, каждый стандарт — свой номер. На улицах — ровные белые полы; накатанные колесами лесовозов, они блестели, как зеркало, в них можно было глядеться.
Желтоватый чистый лес в тот солнечный день и сам казался сгустками солнца. Закрыв глаза, можно было обмануться, что кругом не склад, а живой сосновый бор: такой был здесь аромат. Шли не торопясь — как ищут грибы, землянику. Аленка куковала кукушкой. Николай Иванович показывал на стандарты и говорил: «Это для Англии. Вот — Голландия. Здесь — Африка».
— Африка? Оттуда сюда за лесом? Неужели нет поближе?
— Есть, да не тот. Наша сибирская сосна по всему миру первая. Через три океана, по пятидесяти суток хлопают за ней пароходы. Из Африки, от мыса Доброй Надежды. Раньше славилась канадская красная. Теперь наша забивает ее.
Забрались в самый дальний угол склада, куда не достигал шум погрузки. Там было совсем уж как в лесу, на Аленкино кукованье начало откликаться эхо.
— Я не удивлюсь, если вдруг защелкают соловьи, — сказала Агния Михайловна. — Николай Иванович, если вам некогда, вы идите. Мы побродим одни.
Николай Иванович ушел и домой вернулся поздно; для внучки была уже разобрана постель. Шла перепалка — мать гнала девочку спать, а та не хотела ложиться до дедушки. Она нарисовала картинку, трудилась над ней целый вечер и хотела показать ее, не дожидаясь утра. Картинка изображала что-то похожее на омет старой почерневшей соломы.
Коровин повертел картинку, поглядел на нее и в очках и без очков и все-таки не понял, что на ней.
— Это мамонт, мамонт. Дядя Миша рассказывает про него, — объяснила Аленка.
— А где же у твоего мамонта хобот и бивни?
Аленка взяла картинку, пририсовала хобот и бивни.
— А ноги?
— Ноги есть. Они в земле, их не видно. Ножки у него примерзли.
— Как примерзли?
— Так и примерзли. Вот стоит. Потом умрет. Потом будут косточки. Потом их найдет дядя Миша. Понял?
— Понял, понял. — Николай Иванович поерошил Аленке волосы. — Все понял. Ложись спать.
Утром он спросил внучку, куда же думает она девать своего мамонта.
— Дяде Мише в музей.
— Может, мне отдашь? Я повешу его на стенку, сюда вот, над кроватью. А дяде Мише нарисуешь другого.
Аленка согласилась, потребовала бумаги и села рисовать. Коровин начал пришпиливать своего мамонта к стенке.
— Спасибо, внучка, спасибо, — ворчал он. — Вот и будем жить-поживать, два мамонта. Хе-хе. — Оглянулся на сноху. — У меня ведь тоже примерзли ножки.
С пароходом, что привез Агнию Михайловну, Мише Коневу пришло письмо из родного городка, от товарищей по техникуму и комсомолу.
«Мишка! Рыжий дьявол! Где ты? Ау-у!
Уж не влюбился ли ты в какую-нибудь белую медведицу, обложился медвежатами и сосешь лапу. У нас есть такие: Тишка Рябов женился, Борька Шумков женился.
У нас, понимаешь, беда: флаг на колокольне полинял, теперь белым-белый и разорвался в ленточки. А новый поднять некому. Пробовали, ничего не вышло. У кого голова кружится, кому с жизнью расставаться жалко. Приезжай, поспевай к Октябрьскому празднику!»
Миша ответил тоже шутливо, в тон письму:
«И за что только держат вас в комсомоле, когда вы трусите выше колоколов подниматься. В звонари надо, чертей, передвинуть. И девкам удивляюсь, идут за таких замуж. Флаг, говорите, побелел. Наверно, от стыда за вас, за героев. Скоро меня не ждите. Флаг, как хотите, поднимайте сами. Кто полезет, скажите ему: не глядел бы на землю».
С тем же пароходом пришли два пакета Куковкину. Один был из Москвы с решением: Куковкину возвращали все — и право голоса, и дом, и корову, и коня. Несколько раз прочел Куковкин решение, проверял — о нем ли это, и, когда убедился, что о нем, велел девчонкам бросить игру, сесть на лавку и прочел вслух. Читал медленно, по слогам.
Молитвенно опустив головы, девочки повторяли за отцом: «Ан-то-на Ге-ра-си-мо-ви-ча Ку-ков-ки-на вос-ста-но-вить… Дом, корову, лошадь вернуть», — как недавно повторяли они: «Бо-го-ро-ди-це де-во ра-дуй-ся».
Другой пакет был из починкá.
«Любезный сосед наш Антон Герасимович! — писали Куковкину починцы. — Кланяемся тебе все от мала до велика. Все мы живы и здоровы, все мы — колхозники. Сообщаем тебе, Антон Герасимович, что недавно к нам приезжали из волости и сделали нам такое разъяснение, что в нашем уезде бесчинствовала шайка врагов, которая приторочилась к Советской власти. Заводилой в этой шайке был Степка, сын лавочника. Он и раскулачил тебя вместо своего отца. А теперь, Антон Герасимович, все объяснилось. Шайку эту открыли и посажали. Всех невинно раскулаченных отпускают домой. Сказывали нам, что и насчет тебя послано решенье. Ждем тебя к осеннему севу. К тому времю постараемся собрать твое добришко. Твой мерин-сиванка, ходит слух, жив, работает в колхозе верст за двадцать от починка. Когда поедешь, гляди по дороге. Если повстречаешь сукина сына Степку, — его куда-то в те места угнали, — не побрезгуй и дай ему, окаянному, в морду!»
Девочки занялись игрой. Куковкин положил решение на стол, склонился над ним, задумался. Вернуть… легко написать — вернуть. А где найдешь его? Вряд ли сидели над моим добром, ждали: «А вдруг вернется Антон Куковкин». Насуют чего-нибудь с бору, с сосенки. Эхо-хо! — поглядел на девчонок, прислушался к ним: они играли «в школу», старшая изображала учительницу — она ходила уже в первый класс и знала три буквы, младшая — ученицу; вспомнил, что в починке школа была за четыре версты.
«Нет, Антон, сиди здесь! Комнатка у тебя теплая, школа рядом. Махни рукой на починок». — Он махнул рукой и начал доделывать младшей дочери кровать, до того девочки спали в одной. На другой день Куковкин пришел к Василию, спросил: нельзя ли получить за добро деньгами.
— Думаю, что можно.
— Тогда, будь милостив, похлопочи! Пришлют маленько, и бог с ними!
С тем же пароходом следователь получил последние справки о Талдыкине. Все стало ясно, и следователь передал обвинительный материал в суд.
Суд шел в театре. Зрительный зал на тысячу мест оказался тесен, столько собралось народу. Одних только свидетелей было около пятидесяти человек. Все народы, живущие между Туруханском и морем, — остяки, долганы, юраки, русские, — свидетельствовали против Ландура. Тут были люди с Енисея, с Нижней Тунгуски, с Дудинки, с Пясины, с безыменных речек и озер, — отовсюду, где торговал Талдыкин.
За все пять дней суда Влас Потапыч только однажды взглянул на этот зал, когда вошел в него первый раз. Ему показалось, что зал наполнен не людьми, а серым туманом, этот туман внимательно разглядывал его множеством неподвижных человеческих глаз.
