Тохпан вылез из кабины — он подвозил на трехтонке землю для плотины, — оглядел, кто из табунщиков есть поблизости, позвал их и рассказал о своем замысле: подтянуть табуны, гурты, отары к Главному стану, чтобы табунщики, гуртоправы, чабаны в свободное время не болтались попусту, а помогали строить.

— Хорошо. Правильно! — зашумели весело табунщики.

Для них, живших одиноко в пустой степи, побывка в Главном стане, на людях, работа артелью были праздником.

Тогда Тохпан направил их в степь рассказать другим табунщикам, чабанам, гуртоправам, что задумана новая «Залога», и спросить, согласны ли они работать в ней.

От табунов к гуртам и отарам помчались всадники: не слезая с коней, они рассказывали про новую «Залогу» и поворачивали обратно на постройку доложить Тохпану, что все согласны, пусть только разрешат им пасти скот вблизи Главного стана.

На постройке появилась девушка Сурмес — «овечья царица», нашла Тохпана и спросила:

— Люди говорят, если покопать немного землю, тогда будет облегченье для наших овечек. Не надо гонять их за Енисей. Верно это?

— Верно.

— Лопаты дадут нам?

— Дадут.

— Когда можно начинать? Мы будем приходить каждый день — одна смена утром, другая вечером.

Тохпан спросил, где пасется отара. Паслась километрах в пяти-шести от Главного стана. Но чабанов не пугало это неудобство: чтобы избавить своих овечек от перехода за Енисей, они были согласны и на большее.

«А все-таки для чабана лишних десять — двенадцать километров в день — не легкий добавок. Чабаны — не табунщики, работают пешеходом», — подумал Тохпан и сказал:

— Ходить не надо. Мы придумаем что-нибудь полегче. У нас есть машины, кони. За вами приедут.

— Спасибо, — сказала Сурмес, и ее красиво повязанная голова, проплыв среди шляп, кепок и обнаженных голов строителей, скрылась за холмами.

Вечером, не заходя домой, Тохпан помчался в контору к директору. Степан Прокофьевич сидел один в кабинете, склонившись над списком рабочих, и думал, кого бы еще перевести на постройку. Когда Тохпан изложил свой замысел, Степан Прокофьевич радостно потер руки, расправил плечи, точно был перед этим туго связан и вот наконец вырвался, затем подошел к Тохпану, похлопал его по плечу и сказал:

— Дельно мозгуешь, парень, дельно! Теперь беги за Павлом Миронычем и Домной Борисовной.

Сначала пришел запыхавшийся Орешков.

— Что случилось? — спросил он встревоженно и недовольно. — Только вытянул было ноги, и вдруг набат в окошко: «К директору!» Вышел, а набатчик уже в другом конце поселка гремит. Так, знаете ли, до смерти напугать можно.

— Садитесь, отдыхайте! — Степан Прокофьевич придвинул Орешкову свое кресло, единственное мягкое в кабинете. — Подождем Домну Борисовну.

Она пришла в том состоянии, про которое говорят: «Ну, гора с плеч долой». В ее лице, походке, наклоне головы еще сквозила усталость, озабоченность, тревога, но чувствовалось уже другое: радость, бодрость, уверенность.

— Сейчас прискакали последние вестники, — заговорила она, переступая порог. — Все благополучно.

— Вы о чем? — спросил Степан Прокофьевич, не догадываясь, какую приятную новость принесла она и какую тревогу пережила перед этим.

— Про косяки. Все хорошо. А я так боялась за новичков: сегодня трех выпустили. Знаете ли, что могло быть? Так боялась…

Выпуск косяков редко обходится благополучно, особенно в тех случаях, когда уводят их жеребцы-новички. Они либо не поладят с матками, либо меж собой — и пошла драка. Случается, калечат друг друга на всю жизнь, даже забивают насмерть и уродуют табунщиков. Первое время при косяках дежурят сразу все табунщики — дневные и ночные, кроме того — особые вестники, которые при первом же намеке, что назревает неприятность, мчатся в конную часть завода с донесением.

Степан Прокофьевич не работал на таких заводах, где кони содержатся в полудиком состоянии, не знавал тех смертных боев, какие разыгрываются меж косячными жеребцами, и только приблизительно понимал тревогу Домны Борисовны. Но по тому, как говорила она, вздыхала, качала головой, видел, что взволнована она очень сильно. Он дал ей время прийти в себя и потом сказал:

— Тут загорелась наша молодежь. — Он кивнул Тохпану: — Выкладывай свою находку!

Тохпан начал рассказывать, что на строительство канала можно привлечь табунщиков и чабанов.

Слушая комсорга, Павел Мироныч хмурился и бормотал:

— Придется ломать весь пастбищный план. Это знаете, какой ребус? О!.. Чего ради заводить кутерьму?

— Будет помогать вся молодежь, до единого, — горячо доказывал Тохпан. — Сотня человек. Если каждый поработает хоть час в смену…

— Не могу я весь скот подтянуть к Главному стану: получится не пастьба, а бойня. Э-хо-хо! Что ни день, то пень. Давно ли корпели мы над этим планом! — Орешков принес из своего кабинета карту, пеструю, как лоскутное одеяло. — Видите, какая паутина?

На карте вокруг Главного стана зеленые пятна пастбищ густо перемежались желтыми и черными пятнами сенокосов и пашен. Тыкая в них пальцем, Орешков говорил, что пробраться тут с табунами и отарами так же невозможно, как протащить верблюда в игольное ушко. В его голубых, обычно безмятежных глазах теперь было печальное, просящее выражение: может быть, как-нибудь обойдемся без этого?

— И все-таки надо протащить. Не то нашего верблюда — за уши и повернут назад…

И Степан Прокофьевич рассказал, какая угрожает им опасность. Не для милых слов явился Застреха. Вчера он целый вечер уговаривал: бросьте строительство, а сегодня подо все подкапывается. Единственный способ отстоять строительство — быстрей закончить его. Надо сделать, как советует Тохпан, — подтянуть скот к Главному стану, и тогда гуртоправы, чабаны, табунщики окажут действительно серьезную помощь. Кроме того, перевести на строительство всех, без кого другие отделы — контора, склады — могут продержаться хотя бы день, два, неделю.

Все опять склонились над картой. Правый указательный палец Орешкова неуверенно побродил по зеленым пятнам выпасов и остановился.

— Некуда, некуда… Только на сенокосы.

Выпалив про сенокосы, Орешков тут же испугался и заворчал, как в скверном сне:

— Очнись, очнись!..

А Степан Прокофьевич ухватился за эту дерзкую мысль — пустить скот на покосы. Первоначально, когда перевод заводского хозяйства на искусственное орошение обдумывали без вмешательства и нажима со стороны, было решено все прежние сенокосные угодья сохранить, как страховку, до конца строительства на Камышовке и уже потом отдать под пастбища.

Но вот обстановка изменилась, и Степан Прокофьевич считал, что нужно пожертвовать покосами.

— Ну и положеньице!.. — Орешков зажмурился, печально вздохнул: — Эх-ма, кругом тьма… Тогда хоть кровь из носу, а все равно строй на Камышовке.

— Да, только так. Ну, решаем?

Все задумались. На пути, который предлагал Степан Прокофьевич, были огромный риск и ответственность: вдруг почему-либо строительство на Камышовке сорвется, а покосы стравлены… Но либо этот путь, либо Рубцевич и Застреха столкнут назад — снова раскачивать мертвую зыбь.

В поселке в заезжем доме вспыхнул огонек.

— Еще кто-то пожаловал, — кивая на свет, сказал Орешков. — Не сам ли уж Рубцевич?

— Это у Застрехи. Он остановился в заезжей, — сказал Степан Прокофьевич.

— А-а… Трудится, значит, под нас копает, — заворчал Орешков, переводя взгляд то на своих собеседников, то на огонек. — Сожрал наш парк. Нынче по его милости гоняли мы половину поголовья за Енисей. И все мало ему. Готовит еще что-то. — Орешков вдруг побагровел, застучал кулаком о стол и закричал так, словно был перед многолюдной площадью: — Довольно! Я работаю здесь пятнадцать лет. Уже истратил сердце. Всю жизнь оставлю. И вдруг какой-то гастролер будет вязать мне руки, диктовать: «Нельзя». И чтобы я уступил ему?! Нет. Прочь с дороги!

— Павел Мироныч, пожалейте наши уши! — взмолилась Домна Борисовна. — Какой вы неладный. Ни капли постоянства. То ничем не проймешь вас, то вдруг шум на весь поселок.