— Это не ко мне. — Тиховоинов отодвинул заявление. — Я не принимаю и не увольняю.

С трудом уговорил Василий куражистого мастера остаться. Условились, что эти первые печи не пойдут в счет: строились черт знает где, стояли под ветрами, под дождями, — судить по ним о мастере Кулагине не будут. В октябре печи перенесли в дома и бараки, построили по всем правилам строительного искусства, а в декабре началась та же история: по печам пошли трещины, щели, печи задымили.

— Ну, убедился, кто гуляет? — спрашивал при встречах Тиховоинов Кулагина и грозил пальцем: — Мерзлота, мерзлота… Не мерзлота, а руки-крюки.

Все лето городок напоминал цыганский табор, сельскую ярмарку и привал ватаги, какие ходили покорять Сибирь. Лес, болота, мох, глухомань. На свежевырубленных полянах, среди пней — костры и балаганы. На деревьях развешаны куски мяса, битая дичь, сушатся армяки, портянки, сапоги, люди сидят на пнях и обедают на пнях. Разноязыкий галдеж и песни. Каждый грустит и радуется по-своему. Кто поет «По диким степям Забайкалья», кто — «От страданья, от лихого, Волга матушка-река, нет спасенья никакого…», кто играет на баяне, кто на ливенке. На козлах пристроили бильярд и гоняют маленькие стальные шарики. Из мелкокалиберки бьют в деревянный кружок, на котором нарисован голландской сажей пузатый империалист. Лущат семечки, щелкают кедровые орешки. Распластавшись на спине, задумчиво глядят в небо.

Василий Александрович изобрел для отдыха и удовольствия новое занятие. Когда на строительной площадке начали выдирать пни и кустарник, он заметил, что порой встречаются удивительно интересные корневища. Земля-то жиденькая, бедная, укрепиться, выжить на такой нелегко, и каждое дерево старается как можно больше послать корней, раскинуть их как можно шире, ограбить, задушить соседей. Деревья самым причудливым образом переплелись корнями, на корнях — узлы, наплывы.

Выдался свободный вечер, и Василий Александрович вспомнил про корневища, отпилил несколько штук, унес домой и сел за работу. Одно из корневищ напоминало двуглавую летящую птицу, он обрезал кое-какие ненужные усики, которые затуманивали эту, птичью, суть, — сходство с птицей увеличилось. Другому корневищу придал форму рыбы с женской головой. Птицу отдал дочери, а деву-рыбу положил на свой письменный стол.

Занятие оказалось увлекательным. Василий начал постоянно обращаться к нему, как только позволяло время.

Осенью, к первым заморозкам, город начал принимать положенный ему вид. Построили здание лесопильного завода, больницу, школу, небольшую уличку бараков и одноэтажных домиков, натянули провода осветительной сети, поставили радиостанцию; на острове — метеорологическую станцию и два домика для совхоза.

Уличку назвали Портовой, совхоз — «Полярным».

Дома и бараки ставили, как и печки, на вечную мерзлоту.

Для совхоза «Полярный» агроном Вакуров выбрал остров. Окруженный Енисеем со всех сторон, остров больше, чем береговые участки, получал того тепла, которое приносила река из южных широт. Было очевидно, что сумма этого дополнительного тепла немалая: лес на острове был крупней, травы гуще; и почва здесь была лучшей во всем районе — наносная, так называемая аллювиальная. Равняясь по Туруханску, Вакуров ожидал девяносто безморозных дней в году и сумму тепла за это время тысячу двести градусов.

В конце июня он засеял три гектара овсом на зеленый корм, полгектара засадил картофелем, по грядке — морковью, свеклой, луком и редиской. Когда разделывали землю, лопаты все время стучали о мерзлоту; талой земли было пятнадцать — двадцать сантиметров, и она до того холодная, что руки синели от нее, как от снега.

Предположения Вакурова о числе безморозных дней и количестве тепла оправдались, тепла было даже больше на семьдесят градусов. А земля так и не нагрелась: теплу солнца противостоял холод вечной мерзлоты.

Картофель всходил целый месяц, первые ростки показались двадцать шестого июля. Клубни получились с кедровый орех, со всего поля набралось одно ведро. Лук показал желтые усики, потом покрылся слизью и сгнил. Овес, морковь и свекла сгнили, не показав и усиков. Порадовала одна редиска, была она мелконькая, вроде мышиных хвостиков, но все очень хвалили ее, будто бы такой вкусной и не знавали.

Вакуров и не ждал, что в первое же лето завалит Игарку луком, морковью, картошкой, но получить одно ведро было все-таки очень обидно. После этого урока Вакуров заново передумал свои планы и тот опыт, который получил в черноземной степной полосе, где почва не требовала ни дополнительного тепла, ни удобрения.

Ведро картошки научило его уважать вечную мерзлоту, напомнило об удобрении. Подготовку к новому году он начал с того, что обошел весь город и строго-настрого наказал хранить золу. Для огурцов и помидоров, которые думал было разводить в парниках, а потом высаживать в открытый грунт, построил теплицы.

В газетах появилось новое слово — Игарка. В это же время работники одного дровяного склада в Москве заметили, что неграмотный ночной сторож, служивший вместе с ними, вдруг стал грамотным, начал каждый день покупать газету.

Это был костлявый, сутулый, молчаливый и мрачный великан лет под пятьдесят, с лохматыми черными волосами и бородой, сильно тронутыми проседью. В дровяной склад он пришел года три назад по объявлению на воротах, что требуются грузчики, пильщики, сторожа. Как водится, у него попросили документы. Они были в порядке, и ему дали заполнить анкету. Он сказался неграмотным. Тогда секретарша подсела к нему.

— Ты говори, а я буду писать. Как зовут?

— Больсой Сень.

— Сень? Такого имени нет. Семен, наверно? А фамилия, отчество?

— Какой фамилья, какой отсество? Остяк Больсой Сень — и все, — сюсюкал великан.

— Остяк! Как же ты попал с Москву?! — Она кончила семилетку и знала, что остяки живут где-то на Крайнем Севере.

— Совсем разорил купес Талдыкин. Женка умерла с голоду, детки умерли, сам сют жив остался. Добрый селовек в Москву велел ехать, леситься.

— И долго ехал?

— Сэсть годов. — Великан рассказал, что сначала из родной остяцкой земли он перебрался в Якутию — два тысячи верст пешим ходом. Там работал по больницам, где истопником, где водовозом, где сторожем и одновременно лечился от ревматизма. Сменил пять больниц, постепенно пробираясь к железной дороге. Об этом у него были справки. Из Якутии до железной дороги сделал еще три тысячи верст пешком, а затем шесть тысяч в поезде.

— Вот мученик, — пожалела его секретарша.

Он попросился в ночные сторожа, чтобы днем ходить по докторам. Его приняли, дали жилье — полутемную каморку, тут же при складе.

Жил он спокойно, незаметно: после дежурства тотчас отправлялся либо к докторам, либо в свою каморку и лежал там, упираясь в одну стенку ногами, в другую — головой; в контору являлся только получать зарплату. И его никуда не тянули, не выдвигали: ни в местком, ни в кружки, ни на собрания.

Были явные приметы, что он больной и, кроме того, чудак: постоянно, зимой и летом, носил теплейшую собачью доху, меховую шапку с длинными ушами, высокие болотные сапоги, под дохой, через плечо — охотничью сумку из крепчайшей волчьей шкуры, перетягивался широким, толстым, из двух слоев, кожаным поясом.

Когда он несколько раз появился на дворе склада с развернутой газетой, к нему выбежала заинтересованная секретарша.

— Читаешь? — спросила она.

— Читаем, — важно ответил старик. — Теперь мы грамотный.

— Где научился?

— Сам.

— Ну, что вычитал?

Великан отметил ногтем в газете слово Игарка, залился громким радостно-сумасшедшим смехом и сказал:

— Мамка-а… — Побродил взглядом дальше, отметил еще такое же слово и с тем же смехом: — Другой мамка-а…

— Остяк-то наш свихнулся, — объявила всем на складе секретарша.

За ним стали наблюдать и скоро убедились, что он действительно немножко свихнулся: после вахты первым делом идет покупать газету и просмотрит всю досконально, а найдет слово Игарка, обязательно подчеркнет ногтем, захохочет и скажет: