— Берись-ка за иголку, — продолжала Тойза. — Про Олько пускай другие думают. У тебя есть своя забота.

Девушка села к рабочему столику, но не за шитье, а расплетать косы. Распустив, она разделила волосы пополам и заплела две косы, как носят замужние хакаски, потом, распустив эти, заплела тринадцать, как носят девушки, и снова — две, тринадцать… И так много раз.

— Вот-вот. Привыкай, привыкай, — одобряла ее и радовалась Тойза, не догадываясь, что для Аннычах переплетанье кос значит совсем другое, оно — выражение ее внутренней борьбы: выйти за Эпчелея или отказаться?

На тропинке между домиком и бараком Урсанах заметил Конгарова, подумал: «Наверно, к нам. Опять шум будет», — и вышел навстречу.

— Я прощаться, — сказал Конгаров: он закончил работу и собирался уезжать. — В дом-то к вам можно?

— Однако, лучше не входить. Там Эпчелей, моя старуха и еще одна, чужая, ну, которая… — Урсанах покрутил рукой, как вертят швейную машинку. — Хорошего не услышишь. — И уныло опустил голову.

Как и предполагала Аннычах, отец разговаривал о ней с Конгаровым и после того жил в тяжелом раздвоении: Тойза и Конгаров — он больше не сомневался в нем — одинаково желают для Аннычах добра, но понимают его так разно, что вместе никак не соединишь, надо выбирать. Старик видел хорошее и у Тойзы и у Конгарова и никак не мог решить, чье же добро лучше.

Молча раскурили по трубке. Конгаров кивнул на домик:

— Попрощайся там за меня, — и подал руку.

— Давай еще покурим, — сказал Урсанах. Ему не хотелось расставаться, и особенно вот так — на улице, когда дом рядом. Он полюбил Конгарова за его общительный характер, интересные рассказы, за участие к Аннычах, за горячее отношение ко всему.

После второй трубки разошлись.

Тойза спросила Урсанаха, о чем он так долго разговаривал с «этим». Она по-прежнему называла Конгарова местоимениями, но если раньше они шли от глубоких дружеских и материнских чувств, то сейчас — от неприязни и пренебрежения.

— Уезжает. Велел передать тебе и Аннычах последний поклон.

— Может увозить его с собой, — проворчала Тойза, — нам меньше мусору.

Аннычах спрятала за пазуху письмо, клочки объявления о приеме в техникумы, незаметно выскользнула из дому и пустилась бегом к курганам. Она не спросила отца, когда уезжает Конгаров, и боялась, что уже не застанет его.

Конгаровская палатка стояла на месте.

— К вам можно? — со страхом спросила девушка: после того, как человека выгнали, очернили, было трудно рассчитывать на хороший прием.

— Аннычах? Можно, можно!

Конгаров оглядел свою маленькую палатку, куда бы посадить девушку, и начал грудить вещи. Но Аннычах сказала, что она только на минутку, попрощаться.

— А мы посидим на завалинке. — Он вышел из палатки, взял девушку за обе руки, сильно тряхнул их, затем кивнул на камень рядом с палаткой, который называл завалинкой. — Ну, посидим! Как ты вовремя! Я уезжаю ведь. Что нового?

— Ничего.

Девушка достала клочки объявления и попросила совета, в какой техникум поступить ей.

— Решила учиться? Как же с Эпчелеем?

…Клочки объявления разложили на камне. Конгаров рассказывал о техникумах. Девушка выбирала, какой подходит для нее. Горный, речной не годились: она хотела работать на своем заводе. Самыми подходящими были коневодческий и сельскохозяйственный.

Сзади к ним незаметно подъехал Эпчелей; вложив в рот два пальца, он пронзительно свистнул и бросил аркан, который упал рядом с Конгаровым и Аннычах.

Они испуганно обернулись.

— Что такое? — крикнул Конгаров.

— Шутка. — Эпчелей оскалился в беззвучном смехе, затем круто повернул коня и уехал.

Около ручья, где был кустарник, он снова бросил аркан. Один из кустов вдруг сорвался с места и, высоко подпрыгивая, отряхая землю и листья, помчался за Эпчелеем.

Аннычах и Конгаров молча, нахмуренно глядели ему вслед.

Вдруг девушка сильно вздрогнула.

— Хорош шутник! — Торопливо собрала клочки объявления, протянула Конгарову руку: — До свиданья! Спасибо! Если буду в городе, можно зайти к вам?

— Обязательно. Мы ведь друзья.

— Не сердитесь на нас!

— И не думаю.

Дома она позвала мать с отцом и объявила, что замуж не пойдет, а сейчас же поедет в Главный стан хлопотать об учении.

…Тойза, обхватив руками голову и мотая ею, то бранила Конгарова: «Он, все — он», — то себя: «Вот уродила дочку», — то приходила в ужас: «Заест меня Эпчелей. Что скажут люди?»

Урсанах, бегая из угла в угол, досадовал:

— Ах, какая ты! Перестань! Эпчелей, люди… Готова ради них дочку в петлю сунуть. Ей жить — она и решает.

Он был доволен, что Аннычах опять шумит, смеется, а то была, как зимняя муха.

Девушка собиралась в дорогу. Но с этой свадьбой так перебуторили все в доме… Ей стало ненавистно приданое, стеснившее комнату, опоганенное болтовней старушонки портнихи; она начала хватать его и безжалостно втискивать в сундуки. Потом вышла к матери, обняла, ластилась, утешала:

— Ничего тебе не сделает Эпчелей. Я отвечу сама. — Услышав стрекот швейной машинки, она вбежала к портнихе: — Стой! Довольно, отшились! — забрала охапкой недошитые вещи, материю, нитки и тоже бросила в сундук.

Наконец в доме стало как до помолвки.

— Я поехала в Главный стан. — Девушка поцеловала мать. — Зря плачешь, зря.

Полуобученный Игренька мчался во всю прыть; он был еще до того неопытен, что ему казалось: от узды, седла, всадницы можно убежать, надо только постараться. У Аннычах было радостно, весело, свободно на душе, из груди неудержимо рвались песни. И почему-то милей всех была колыбельная, которую певала она над своими игрушками:

— Где же ты пропадала? — спросил Тохпан, когда Аннычах появилась в комсомольском бюро.

— Дома.

— Все замуж выходишь?

— Отвыходила. — Она махнула рукой и нахмурилась, давая понять, что с замужеством покончено и ей неприятно говорить об этом.

— Учиться поедешь?

— А примут? Я все перезабыла.

— Сядешь за парту — вспомнишь.

Он сказал, что заводу до крайности нужны специалисты, и вот принято решение послать на курсы и в техникумы десять человек, в этот десяток записала и Аннычах. Если она согласна, то завтра может получить документы, деньги и ехать. Он дал ей программы и правила приема.

— Возьми с собой и подумай как следует, чтобы опять не получилось: без меня меня женили.

Тохпан, Иртэн, Домна Борисовна советовали Аннычах ехать на курсы лесоводов: для Хакассии лесоводство — дело неотложное, огромное, от которого зависит и земледелие, и скотоводство, и орошение, а специалистов по нему единицы. И завод особенно нуждался в лесоводе.

Девушку смущало, что эти курсы были далеко за Уралом, но вспомнила поездку на Опытную станцию за саженцами — яблони в цвету, душистые аллеи бальзамических тополей, кукушку, — вспомнила рассказы Конгарова о тех далеких местах и согласилась.

Заночевала она в Главном стане, на другой день получила документы, деньги. Осталось ей только попрощаться со знакомыми. Прежде всего, пока еще день, она решила навестить Олько: в больнице порядки строгие, вечером туда не пустят.

По дороге встретился отец.

— Дочка, я за тобой, — сказал оп встревоженно. — Скандал, дочка. Вчера приходит Эпчелей, а Тойза говорит: «Убежала твоя невеста. Лови сам. Я не могу управиться». С тех пор Эпчелей, как зверь… Всю ночь не спал и нам не дал. Одно твердит: «Не уйду без Аннычах». Как, дочка, будем-то?

— Завтра я уезжаю. И в последний день совсем не хочу думать про Эпчелея. И ты не думай. — Она ласково погладила отца по плечам, заглянула ему в озабоченное лицо. — Не думай. Вот уеду — и все кончится.