Такого человеческого жилья, как дом Антона Куковкина, Василий никогда еще не видывал, не шалаш и не землянка, не сакля и не изба. Снаружи точь-в-точь мусорная куча, куда сваливают все без разбора. Нижний ярус дома сложен из булыжника, щели и просветы между камнями забиты мхом; верхний ярус собран из жердей, хвороста, кусков фанеры, обрезков ржавого железа, клочков дерна и сена; дверной пролет завешен моховым одеялом, какими прикрывали грядки; единственное окно, и все-то со школьную тетрадку, составлено из трех осколков. Открыть дверь, постучать в окно было страшно: коснешься — и все рассыплется. И Василий крикнул с улицы:
— Эй, хозяин, как к тебе лазят? Открой-ка дверь!
— Дверь у нас хитрая, при нашей двери никакой вор не заберется, — откидывая моховое одеяло, смеялся Куковкин. — А залезать надо по-собачьи, стань на локотки, на коленки и…
Куковкин думал, что идет кто-нибудь из соседей переселенцев, но разглядел Василия и перетрусил, рука быстро поднялась к непокрытой голове сбросить шапку.
— Чего испугался? — спросил Василий.
— В нашем положенье мы всего боимся, — сказал Куковкин, отступая и оглядывая, нет ли какого беспорядка в доме. — Милости просим! Сесть вот на пенышек можно. Дворец-то — кхе-кхе! — недавно отстроен, мебель не успели расставить, на пенышках сидим.
Василий без особого труда влез во «дворец», вставать на колени и локотки не пришлось, снял фуражку, как в настоящем доме, и сел на пень.
По сравнению с тем, каким был он снаружи, внутри «дворец» поистине был дворцом. Стены обмазаны глиной и выбелены известкой, пол выложен галькой. Гальку собирали девочки, брали только яркую, и пол вышел пестрый, веселый, на нем без всякого старанья Куковкина, сами собой, получились всевозможные узоры и даже целые картины.
У стены под окном стояли тесной кучкой четыре пня, средний, самый толстый и повыше других, был столом, прочие — стульями; у другой стены — нары, на них широкий, один на всю семью сенник: в углу — моховой шалашик, где жили игрушки: щепки, шишки, камни. Над окном висел образ Николая-чудотворца, начертанный углем на кусочке фанеры.
— Не сыро, не проливает? — спросил Василий, еще раз оглядывая дом.
— Да нет, не проливает. Из земли, с полу, подает немножко сыростью. Хотел было досками прикрыть его, а девчонки бунт подняли. У них тут, видишь ли, на полу-то, все распределено, где лес, где речка, где бабушка живет. Елозят по нему, а сами думают, что по ягоды ходят, на речку белье полоскать, к бабушке в гости. Я вот на полу-то ничего не вижу, галька и галька, а им шут знает что мерещится.
— Здесь земля холодная, опасная, — сказал Василий. — Босиком не пускай их, и дома пусть ходят в чем-нибудь. Обутчонки, одежонка есть, нету?
Куковкины ходили все в том же, в чем приехали, только не босиком, а в лаптях. Собирая строительный материал для дома, Куковкин нашел обрывок пенькового каната, распустил его и сплел всем по лаптишкам.
— Это что ж, это от сырости не спасет. Решето! — побранил Василий лапти. — Завтра приди в контору, тебе дадут аванс, и купи что надо. Сколько тебе выписать?
— Как милость будет.
— Ты говори, я ведь не знаю.
Куковкин начал считать, что надо дочкам по башмакам, по платьишку, хотя бы одно пальтишко на двоих. Василий поправлял, подсказывал ему:
— Два пальтишка, калоши. Без калош башмаки мигом пропадут. Я выпишу двести рублей, а удерживать будут по двадцатке в месяц. Ладно? — Он тут же написал распоряжение в контору и подал Куковкину. — Одно сделано. Теперь, Антон Герасимович, рассказывай, как попал к нам!
Куковкин начал рассказывать:
— Ну, жили мы на Каме, в починкé…
Девочки бросили игру и прижались к отцовским коленям.
— Давно не рассказывал, думал — позабыли, ан помнят. — Куковкин посадил девочек на колени. — Глупые… Теперь нас не тронут, теперь мы далеко.
Василий пошарил по карманам, не сохранилось ли там чего-нибудь от гостинцев, которые нередко покупал он для Наташи, но ничего не нашел и, дав девчонкам денег, велел бежать в лавку купить, что им понравится.
— Я это дело двину, — сказал он. — Будь ты самый форменный кулак, все равно так вот, раздетых, босиком, в телегу нельзя, это не раскулачивание, а разбой. А если ты правду говоришь…
— Истинную. — Куковкин оглянулся на образ Николая-чудотворца. — Волоса не прибавил.
— Тогда это и разбой и контрреволюция, тогда эти ваши деятели — злейшие враги нашей власти.
— А каким все кандибобером ходят. В галифах все.
— Скоро другим кандибобером заходят, — пообещал Василий.
Куковкин испугался:
— А нам не будет хуже? Может, бог с ними? Боюсь я, вдруг, выйдет мне воля, и ты первый скажешь: «Счастливый путь, Антон Герасимыч! Поезжай назад, в свой починόк!» Совсем доедят они меня там. Да и куда я голышом-то? Мне до починка и не добраться. И дочки не допустят. Видел, как всполошились? Нам теперь что на трескучий мороз, что в починόк — одинаково боязно.
— Здесь останешься. Но молчать, если ты неправильно раскулачен, и глядеть, как те, ваши кандибоберы, разбойничать будут, когда им в тюрьме сидеть надо, я не могу. Тут не одного тебя, тут всей Советской власти касается.
— Ты больше знаешь. Худо бы не вышло.
Василий успокоил его, что будет только лучше, и в тот же день написал о Куковкине в Москву.
В выходной день Куковкины поехали в город за покупками. Выбирать, советовать позвали Секлетку. Сперва купили девочкам башмаки, калоши, пальто, платья и белые вязаные шапки, кроме того, всякой мелочи: мыла, по гребенке, по ленточке; на остальные деньги отец купил себе башмаки, картуз и ватную стеганую куртку с такими же брюками. Из магазина вернулись к Секлетке, там нарядились во все новое и пошли к Василию показываться.
Пришел пароход. Христина и Куковкин проводили Вакурова и помогли устроиться. Попрощались, пожелали друг другу здоровья и удачи.
Пароход отчалил, взял полный ход, скрылся за излучиной реки. Оставленная им черная дымовая грива начала распадаться на клочья. Толпа провожающих и вновь прибывших сильно поредела, в платки, которыми посылали последний привет, снова начали сморкаться. А Христина все махала красной косынкой.
— Христина Афанасьевна, кого вы так рьяно провожаете? — спросил, подходя, Борденков.
Она мельком, по-чужому, взглянула на него и, не поздоровавшись, как и он, быстро пошла под гору к лодкам. Вид Борденкова и его окрик показались ей слишком молодцеватыми и развязными. Но Борденков догнал ее, взял под руку и начал помогать спускаться с горы.
— Вы куда, на остров? Я тоже на остров. Идемте в мою лодку! — продолжал он тем же тоном.
— Спасибо! Меня ждет Куковкин.
— Мы затеваем на вашем острове большую стройку. Кого же все-таки вы провожали?
— Подругу.
— Первый раз слышу, что у вас была подруга.
— Была. Самая близкая, самая любимая. Ближе родной сестры. И вот уехала. И больше мы никогда не увидимся.
— Почему же никогда?
— Так уж уехала… умирать. А ей всего двадцать три года.
— Что у нее такое серьезное?
— Игарка, ваша Игарка… Приехала и начала чахнуть, зачахла в одну весну. — Христина высвободила из руки Борденкова свой локоть. — Все ваша хваленая Игарка.
— Но что же все-таки, цинга, ревматизм, чахотка?
— Никто не знает. Совсем недавно была веселая, счастливая. Ехала, все пела и радовалась: «Увижу вечное солнце, северное сияние, полярные ночи и звезды крупные, крупные, как георгины. Буду кататься под этими звездами на оленях». А приехала, начала бледнеть, притихла и вот умрет.
— Поправится еще, молодая.
— Нет, не поправится. Я знаю. Чувствую, что умрет.
Говорила Христина о себе — никакой подруги у нее не было, это она сама мечтала о северном сиянии, о звездах, она была веселой и беззаботной! И вот больше уже не будет такой, радость, веселье ушли от нее, остались только заботы да тревоги. «Лук… Совхоз… Борденков со своей пьяной любовью».
