— Сколько, по-вашему, лет этому великану?

— Три-четыре — право, затрудняюсь.

— Тридцать пять. Он уже не младенец, он — папаша.

— Миша, угости-ка Василия Александровича орешками! — И поднимая кедренок на ладони: — Этот крошка и великаны с Ангары, с Подкаменной Тунгуски — родные братья, одно могучее племя сибирских кедров. Только те на благодати живут, а эти — на вечной мерзлоте, в вечной битве. Тысячи лет, не утихая, идет эта битва, великаны стали карликами — вот какая жестокая драка! — а все-таки победили. Сходите поглядите! Очень поучительно: живут, можно сказать, в зубах у смерти, а живут, зеленеют, радуются. — Коровин взял со стола кружок. — А этой лесинке?

— Судя по кедренку, должно быть, годов двести.

— Двести семнадцать. При великом Петре родился, старикан, двести семнадцать лет трудилась над ним земля, а мы, варвары, валим в грязь, под ноги. — Коровин обернулся к Кикиморе, которая стояла у него на рабочем столе, погрозил пальцем и сказал: — У… рыло.

Василий повертел кедренок, перебрал кружки.

— Ну кто мог подумать! Значит, двести семнадцать лет мы не увидим такого леса, какой свели? А чем же мостить улицы?

— Мало ли у нас горбылей, обрезков, браку. Оглянуться только.

В тот же день Василий остановил рубку, послал лесорубов собирать новый материал для мостовых.

Оглянулись — и действительно нашлась уйма всякого материала: с каждым плотом неизбежно приплывали десятки и сотни бревен, почему-либо не годных ни в экспорт, ни в стройку, на каждом плоту была избушка, а то и две, где жили плотогоны; осенью шли на слом режи, которыми удерживали в протоке бревна.

Все это добро распилили на доски, на пластинник и покрыли две самые бойкие улицы вместо кругляковых мостовых широкими ровными полами. Улицы в стороне от главных завалили макаронником и опилками, они стали посуше, потом, когда набирались новые отбракованные бревна, и здесь поверх макаронника настилали полы.

Коровин вернулся к своей прежней привычке гулять после обеда. Полы в корне изменили быт улиц. Телеги, что невыносимо грохотали на кругляках, катились с тихим и даже приятным жужжанием; лошади, выбравшись из трясин немощеных улиц, сами, без понуканья, прибавляли шагу; не слышно стало грубой брани возчиков, не видно пешеходов, зашлепанных выше колен грязью и с тоской выискивающих сухое местечко.

Возчики на этих улицах откладывали кнуты, пешеходы шли с радостными лицами, с веселым говором, ребятишки переменили забавы — раньше только и знали, что месили болото ходулями, а тут вышли с мячами, с прыгалками, с кеглями, по краям мостовой, куда не заезжали телеги, начертили классы. Куда бы ни идти, Коровин всегда старался — этими улицами.

Василий, напротив, долгое время предпочитал боковые, неустроенные, где было не все еще вырублено и выкорчевано. На мощеных его охватывала злость и досада, что недавно радовался каждому поваленному дереву, выдернутому кусту, считал это благоустройством, на деле же допустил страшное разрушение. «Ограбил на два века. Десять поколений не увидят ни тени, ни зелени. Сукин ты сын, а не строитель!» — ругал он себя, встречая играющих ребятишек.

Особенно досадно было, что не сберег участка между городом и радиостанцией, где стояла, пожалуй, самая хорошая на всю округу березовая роща. Она была такая высокая, прямая и настолько чисто березовая, что казалась перенесенной на этот берег из теплых мест. Участок, пересеченный широким оврагом и несколькими ручьями, был как бы обдуман и приготовлен самой природой под парк, а не для стройки; на нем и не собирались строить что-либо, а рощу загубили на дрова и с такой жестокостью, что даже случайно не уцелело ни кустика, ни побега. Глядя на этот участок, уставленный неровными белыми пнями, Василий не находил для себя ни оправдания, ни снисхождения.

Лес, объявленный неприкосновенным, все-таки продолжал убывать: Конев постоянно замечал свежие пни, деревья, срубленные без нужды и брошенные тут же на месте, ссадины, наносимые топором по пути, оттого лишь, что у кого-то чесались руки. Конев решил вразумить эти беспокойные и бездумные руки, он переделал мерзлотный музейчик, приспособленный до того к нуждам специалистов-строителей, и открыл его для всех. Показывал он кости мамонта, найденные в одном из котлованов, мерзлотные грунты, мхи и травы, растущие в окрестностях Игарки, чертежи и фотографии строений, искалеченных мерзлотой, под конец доставал кедренок и спрашивал:

— А ну, кто отгадает, сколько ему лет?

Тут обычно начинался спор, одни давали пять-семь, другие, уже слышавшие про удивительный кедренок, сто — двести — триста. Угадавших Миша награждал орешками. Если Коровин бывал дома, он обязательно выходил и рассказывал что-нибудь интересное.

Узнали про кедренок и про орешки малые ребята и тоже пришли на экскурсию. Как только Миша вынес кедренок и заикнулся: «Кто угадает?» — ребята всей экскурсией в один голос: «А что за отгадку дашь?»

— Да вы угадайте сперва, угадайте! — Он показывал им другой кедренок.

Ребята хором:

— Тридцать пять.

— Нет, голубчики, не угадали. Тридцать три. — Но орешками наградил и дал еще каждому по деревянному кружку. И потом, что ни день, в Мерзлотку идут ребята: «Мы загадки отгадывать». Миша наконец взмолился: «Так не годится, так мы весь лес на кружки истратим, и мне дело делать некогда».

Ребята же первые откликнулись на призыв Конева: беречь лес, — поймали порубщика. Он был взрослый, задержать его ребята не осмелились; вместо этого они пошли за ним, до города, провожали молча, а в городе окружили и зашумели: «Вот он, вот он». Взрослые увели порубщика в Мерзлотку, где Конев так стыдил его, что порубщик позабыл в Мерзлотке топор.

В начале сентября пал первый иней и установилась полная осень. На деревьях, на земле пожелтели последние зеленые листья, остался зеленеть только иван-чай. В совхозе убрали лук, репу, брюкву, картофель. Против прошлого года урожай был богатейший — картофеля сняли по семидесяти центнеров с гектара, брюквы и репы по сотне. Куковкин еще раз обошел черные взрытые поля и подобрал все, что было забыто и потеряно.

Вечером к Христине сошлись бригадиры полеводческих и огородных бригад узнать, чем заниматься завтра.

— Спать, отсыпаться.

— Не весь же день?

— А кто как горазд, можно и весь. Завтра вы свободны. Это в зачет тех бессонных ночей.

— Спасибо, не забыли. — Бригадиры попрощались, но выйдя на крыльцо, решили, что не спать же сутки подряд, и сели посидеть. Заслышав голоса, на крылечко вышла Христина с ящиком луку и начала вязать его в плеть.

— Да отдохни ты, вот беспокойная душа! — зашумели на нее бригадиры. — Бабы сделают.

— Я только одну связку. Завтра поеду в город и порадую нашего дядю.

Заговорили о бессонных ночах. Особенно памятен был всем конец июля, когда после полярного пятидесятисуточного дня снова начались закаты солнца, ночи, народился месяц. Следом за этими переменами испортилась погода, пошли дожди. Они были настойчивы и холодны, как осенью. Не успела пролиться одна туча, а ветер уже гнал другую. Поливало трое суток.

Поле стало топким, в низинах скопились озера, по бороздам между гряд побежали потоки. Всех, кого было можно, Христина поставила к бороздам и низинам провожать воду. Сама трое суток не снимала мокрых сапог, спала урывками, сидя на стуле и положив голову на жесткий голый подоконник. За дождями она ждала мороза, потому что, когда случалось появиться в тучах окну, в него глядело холодное зеленое небо. Куковкин уверял, что мороза не будет, никому он не нужен.

— В дождях смысл есть, в них месяц купается, он и развел дожди, а в морозе никакого смыслу. Обмоется месяц, все этим и кончится.

После трех дней дождь приостановился, ветер подул с другой стороны, вместо серых дождевых туч пошли синеватые, в воздухе запорхал снег. Лук и капусту укрыли мешками, рогожами и моховыми одеялами, все прочее осталось нагим. Рабочие бродили по полю и поправляли покрышки, которые ежеминутно срывал ветер. Мокрые брезентовые плащи на рабочих начали покрываться ледком. И кончилось бы все очень плохо, если бы, как смеялась потом над Куковкиным Христина, — «месяц не вздумал окунуться еще разок» и снег не сменился бы новым дождем.