Талдыкин слушал рассеянно. Он думал, что ему лучше, пока цел, поскорей либо вернуться в Москву в дровяной склад, либо уйти в Якутию и поселиться у какого-нибудь пустого озера, либо…

Его сильно тревожила последняя встреча с Павлом. «Эх, Енисей, Енисей… горькая моя реченька! Все ты умчал у меня. Невесту. Богатство. Почет. Не будь тебя — Маришкиного муженька не загнали бы сюда. А она — глядь-поглядь — нет другого, и потянулась бы ко мне. И большевики пехтурой через тайгу не скоро бы доползли сюда. Все ты испортил. Может, и остальное — жизнь мою отдать тебе. Мчи куда хочешь! Постыла она мне».

Талдыкин встал.

— Говоришь, через два дня? — спросил про пароходы. — Как прибудут — извести меня! Я в пещерке буду околачиваться. В городе припаси надежное местечко, на пароход-то, может, не сразу попаду, может, на берегу побыть придется. Ну, спасибо тебе за все! — пожал Ивану руку и пошел в противоположную от пещерки сторону.

Долго за полночь бродил по лесу, насвистывал, пробовал петь, но ничего не выходило (в жизни никогда не певал), ломал по пути сучья, иногда, сам не зная чему, начинал смеяться.

По пятам за ним шел Василий, шел почти неслышно. Там, где Талдыкин грузно шлепал по болоту, он перебегал, чуть касаясь земли подошвами, большими прыжками перемахивал с кочки на кочку и сам удивлялся такой легкости. Оказалось, что не позабыл, как разбрасывал листовки, скользя тенью мимо полицейских постов, как ходил на фронте в разведку, стоял неслышно в дозорах.

На рассвете Талдыкин вернулся в пещерку, Василий остановился в нескольких шагах от входа. В пещерке некоторое не долгое время скрипел щебень под сапогами Талдыкина, что-то шуршало, охало.

«Должно быть, укладывается спать, — думал Василий. Потом, когда все стихло, испугался: — А не удрал он другим, запасным ходом?» И, крепче сжав револьвер, шагнул в пещерку. Талдыкин спал вверх лицом, подложив под затылок ладони. Рядом с ним, у правого локтя, лежало ружье. Василий осторожно взял ружье, повесил на плечо и сел на камень, чтобы отдышаться: у него вдруг сильно заколотилось сердце, точно он взбежал одним духом на высокую и крутую гору. Потом он оглядел пещерку, вход в нее был один, напасть неожиданно сзади не могли, и сказал:

— Ну, Влас Потапыч, вставай!

Ландур открыл глаза, дико взглянул на Василия, сел, рука потянулась за ружьем, но не нашла его.

— Вставай! — повторил Василий.

— А ты кто такой? — Талдыкин выругался.

— Ты арестован, пойдем! — Василий направил на Талдыкина револьвер.

— Арестован?.. Это мы посмотрим еще. — Талдыкин встал и начал не торопясь одеваться, собирать свое добро в сумки.

Собрался и сказал:

— Ну, я готов.

— Иди вперед!

— Постой! Где-ка я тебя видал?

Василий не ответил.

— А-а… Приятель. Та-ак… — Влас Потапыч прислонился к стене пещерки. — Та-ак. Это, знаешь, не дело. — Он сбросил сумки на пол. — Я не иду, нет. Лежачего не бьют, сонного не ловят. Нет, ты меня открыто, честно поймай. Я тебя кормил, на своем пароходе раскатывал. Ты у меня жену украл, всю эту землю украл. Довольно, Отдай вот ружье и тогда лови.

Василий шагнул к Талдыкину.

— Иди!

Талдыкин отступил. Василий шагнул еще. Талдыкин полез из пещерки, Василий выбросил за ним сумки и корзинку:

— Забирай!

Талдыкин надел сумки и сказал:

— А корзиночку ты понесешь. Корзиночка Марине Ивановне полагается.

Василий подхватил корзинку, откинул лопух, под ним была краюшка черного хлеба, отрезанная от квадратного каравая, какие выпекали в Игарке, и записка:

«Марина Ивановна, посылаю тебе старый должок. Спасибо — выручила. Если моя краюшка немного поменьше, не сердись. Хлеб теперь достается трудно. Корзинку — дочке вместо игрушки, полагаю, что из игрушек она давно выросла. Плел сам. Думаю, теперь мы квиты. Известный вам Влас Талдыкин».

На Павловом покосе им повстречался наряд милиции, он шел брать Талдыкина. Арестованный Иван Черных показывал дорогу. Талдыкина Василий сдал милиции и пошел в город один.

Было рано. Дочь спала. Мариша с распущенными волосами, одетая только в халат, сидела у стола и кого-то спрашивала по телефону: «Когда был? Вчера… днем… А ночью не заходил? Узнайте!»

Увидев Василия, одетого в военное, в сапогах, сплошь забрызганных грязью, Мариша на полуслове бросила телефонную трубку.

— Где ты пропадал? Почему такой… строгий?

Он сказал, что пробыл ночь на бирже и у причалов.

— Я всех обзвонила… говорят: не был.

— Не знаю, почему тебе не сказали. — Он присел к столу, начал читать телеграммы, поступившие за ночь.

— Предупредил бы.

— Я думал, сам приду. И не заметил, как ночь прошла. Оглянулся — утро.

— Нечего сказать, хорош муж, — упрекнула Мариша. — Спать ляжешь?

— Да нет, не хочу… Разгулялся.

Мариша ушла за перегородку и немного погодя вышла оттуда причесанная, в черных лаковых туфлях, в новом платье из синего крепдешина. В руках у нее была новая же, под цвет платья шляпа. Платье было готово с вечера, и Марише хотелось поскорей показаться в нем Василию.

— Тебе нравится? Все ладно, нигде не тянет, не морщит? — допрашивала она Василия, поворачиваясь к нему то лицом, то спиной.

— Ничего… Отделочка вот пестровата. Построже надо. Построже-то — лучше, особенно при твоем возрасте, в твоем положении, — ворчал он, думая не о платье, а о самой Марише.

— Как лучше, с пояском, без пояска? — говорила Мариша, то надевая, то снимая пояс.

— Лучше, лучше, — твердил Василий при всех случаях.

— Да ты не глядишь ведь. — Мариша перехватила его задумчивый, будто незрячий взгляд. — Ну, оторвись на минутку, погляди! — Она обиженно махнула рукой и отошла к зеркалу.

Он повернулся к Марише и сказал отрывисто:

— Сними его… платье! — И рассказал, что пойман Талдыкин, скрывавшийся на покосе у Павла. — Теперь понимаешь, за кого ты хлопотала? Кем выглядишь? Со-об-щни-цей Талдыкина!

Мариша, шатаясь, перешла от зеркала к двери и села там в угол, на детскую скамейку. Во дворе скрипнула калитка. Поверх штор, закрывавших окна не во всю высоту, Василий заметил, что от калитки к крыльцу плывет, покачиваясь, милицейский шлем. Василий помог Марише встать, торопливо одернул на ней платье и открыл дверь.

— Здесь живет Марина Ивановна Ширяева? — спросил милиционер и молча подал ей вызов к следователю.

Прочитав бумажку и ничего не поняв, она передала Василию.

— Наверно, тебе.

Василий пожал плечами.

— Нет, тебе.

— А что с этим делать? — спросила Мариша. — Я не знаю.

— Одеваться и идти за товарищем. — Василий крепко обнял Маришу и поцеловал несколько раз, потом подал ей новую шляпу, купленную для нового платья.

До пароходов оставалось меньше суток. Василию надо было еще раз, последний, осмотреть причалы, лесную биржу, поговорить с диспетчером порта, с грузчиками, а он час за часом все сидел дома, из окна, с крыльца, от калитки выглядывал, не идет ли Мариша назад.

Он верил ей, знал, что все было так, как она рассказывала ему… Следователь, пусть даже самый придирчивый, не найдет за ней никаких преступлений, кроме неосторожных хлопот за Павла, кроме излишней доверчивости и неразборчивой доброты, и отпустит после первого же допроса.

Так он сидел до вечера и, не дождавшись Мариши, решил идти к следователю за объяснениями. Но его предупредили, позвонили ему от имени следователя, чтобы Марине Ивановне принесли постель.

Отнести узел попросил Большого Сеня, сам опять надел шинель, френч и пошел на биржу. По пути заглянул в клуб и отдал дочери, которая была там на репетиции, ключ от квартиры.

— Меня не жди, ложись спать, — сказал ей. — Я поздно приду.

— А мама?

— Уехала в тундру, там какая-то эпидемия, — ласково потрепал дочь по худому плечу с проступающими бугорками костей.

И ушел не торопясь, твердым военным шагом.

На бирже заметали последний мусор. Василий велел старшему по охране удвоить на ночь число сторожей. На лесопильном заводе долго вслушивался в шум моторов, в звон пил. Все было привычное, ухо не уловило ничего нового, предупреждающего о катастрофе.