— Что может Павел на покосах? На покосах трудно напакостить. Верно… А на глазах держать его — все-таки верней будет. Исправляться он и здесь может. И чем стыдней будет ему, тем скорей исправится.

Мариша думала о Василии: «Всегда чуткий и отзывчивый. А почему сегодня такой, глухой, казенный?»

Она оглянулась на Василия:

— Я за Павла не просила, запомни!

— Ну, чего разобиделась? — Он сел рядом, положил на плечо ей руку. — Какая ты стала торопливая. Надо же понять и меня, нельзя вот так: «Ах, Павел, братец женушкин… Куда его, на покос, на пароход, совсем отпустить? Пожалуйста!» Я не имею права рассуждать так: тут дело не личное, не твое, не мое, а государственное.

— Я понимаю, и все-таки обидно, — сказала Мариша. — И попросила-то в первый раз… Что стоило тебе сделать безо всяких? Иди спать! Не то поругаемся, пожалуй.

Василий пожал плечами: ругаться ни к чему.

— Не то уйду я, — добавила Мариша.

Он ушел. Она осталась у окна и еще долго досадовала. Вспомнила Борденкова. «Вот тоже… Любил, разлюбил — ну и держал бы про себя. Мне ведь от него ничего не надо. Знала, есть еще человек, который про меня думает, и хорошо было. Так нет, пришел и это отнял. „Ты — мое прошлое“. Зачем?!»

Мариша решила, что больше никогда не будет просить о чем-либо.

А Василий еще долго раздумывал о Павле, о других раскулаченных. В Игарке их много, и все разные: Павел и дочь Секлетка, Иван Черных и сын Алешка, Куковкин и… Совсем забыл про него. Борденков напоминал уже несколько раз.

Много, все разные, с каждым надо по-разному. Их выслали в Игарку не для наказания и мести, исправлять прислали. А вот как исправлять? Кому, может, одного труда довольно, кому надо стыда добавить, кому руку протянуть, оказать внимание, доверие… Вот Павел говорит, что пьет от стыда. Может, верно, стыд тянет его вниз. А вино потянет еще ниже, погубит окончательно. И если Павел натворит, навредит чего, сам погибнет — кто будет виноват? Один Павел? А я, а мы все, кто не поддержал его вовремя, — только свидетели? Нет, и мы будем виноваты.

Утром Василий сказал Марише:

— Павла пошлем на покос.

— Запомни: я ничего не просила, — отчеканила она. — Ради меня можешь не посылать.

— Тут не ради тебя. Так поедет, без всяких ради. Хочет — пускай едет.

— Тогда нечего докладывать мне: я в твои дела не хочу соваться.

Павел уехал на покос и выбрал ту самую речку, у которой скрывался Талдыкин. У Власа Потапыча появился мягкий сенничок, стало вдоволь хлеба, табаку, консервов, готовые чаи и обеды из Павлова котла.

«Теперь надо и мне приступать к делу», — подумал Влас Потапыч, сплел из таловых прутьев корзинку и вышел собирать грибы. Как хилый старичок, припадая на обе ноги, переходил он от поляны к поляне, все ближе и ближе к городу. У лесосеки за последним кустом Влас Потапыч остановился.

— Ну, озорник, — сказал он, кивая городу, — давай будем знакомиться поближе! Ну, не озорник ли… взял и построился, не спросясь, тайком, тишком.

Неторопливо обежал взглядом весь город: с краю лесная биржа, где целое поле заставлено клетками брусьев и досок, рядом лесопильный завод, вокруг завода и биржи — груды макаронника и опилок, от завода к бирже — белая деревянная дорога; завод, дома, склады, заборы — все деревянное, из желтоватой ангарской сосны, весь берег перед городом завален этой сосной.

Влас Потапыч удовлетворенно крякнул.

— Добро, озорник, добро! Больно уж ты хорош… Сам в огонек просишься, сам. Мы, значит, и подпустим к тебе красного петушка. Выждем ветерок и пустим петушка по ветру, все смахнет, не то что домиков — и дорог не останется. Жарко будет — вини себя, зачем вольничал. Стройся, озорник, подрастай! Веселей гореть будешь.

И, уже не прикидываясь стариком, вернулся домой, в пещерку.

Ветры задували часто, почти в любой день можно было выпустить петуха, но Влас Потапыч не торопился, он решил прежде посмотреть «Север», а в ожидании сел плесть новую корзинку. Нарубил самых тонких прутьев, очистил от коры, разрезал вдоль, пополам, корзинка вышла белая и ажурная, как кружево.

«Север» шел с плотами, медленно, и часа три был на виду у Талдыкина. Сначала Влас Потапыч глядел на него издалека, потом, позабыв осторожность, вышел к самой воде, а когда пароход поравнялся с ним, он не вытерпел и крикнул протяжно и зычно: «Сто-ой! Отдай якорь!»

На палубе в руках капитана блеснул медный рупор.

— Что надо? Шлюпку? Кто ты?

Влас Потапыч вздохнул поглубже и приготовился крикнуть: «А ты давно ли ослеп? Не видишь, что хозяин?», но тут подоспел Павел и отрезвил Талдыкина. Он был хмур и зол, кривил губы, дергал плечами.

— Чего такой? — спросил его Талдыкин.

— Клещ впился. — Павел цыкнул зеленой махорочной слюной. — Пойдем-ка к тебе в пещерку, поможешь мне достать разбойника.

И в пещерке, косясь на освещенный солнцем выход:

— Долго ли гостить думаешь?

— Скоро уеду.

— Когда же? Ты не играй в прятки. Поглядел «Север», и с богом!

— Выжду хороший ветерок и уеду, — сказал Талдыкин.

— Да на черта тебе ветер?

— Парус надувать. Я пешком не пойду. Сюда шел пешком, довольно. Дело не за мной стоит, ты меня задерживаешь… Где лодка?

— Мою угонишь.

— Тогда все в порядке. Как подует ветер, так и приходи прощаться. Харчишек приготовь мне на дорогу, водчонки не позабудь. Другую неделю сижу, давно пора угостить.

На Портовой выстроили новый дом с двумя входами, с широкими окнами и открыли в нем первый игарский универмаг. Заведовать магазином назначили Кояра, только что вернувшегося с курсов.

В день открытия Большой Сень отложил всякую работу и вместе с Кояром отправился в магазин посмотреть, чему научился сын в Туруханске.

— Поглядим, поглядим, — смеясь, говорил Сень. — Восемь месяцев учился. Станок наш колхозным стал, Василий целый город построил, Вакуйта — председатель, я — член правления, Нельма читать, писать умеет. Поглядим, какой ты стал, как принимать-угощать отца будешь.

Магазин стоял на углу, две стенки, глядевшие на улицу, были с окнами, две другие — глухие. У глухих были полки с товаром, у светлых между окнами столики и стулья.

— Выбирай любой стул, садись! — сказал Кояр отцу.

— А ты где будешь?

— У меня свое место.

У Кояра была конторка в мануфактурном отделе. Сень выбрал стол против конторки. Угощать по-турухански, чаем, в магазине не полагалось, чай перестал быть угощением, каждый день пили его дома, и Кояр решил угостить отца сигарами. Выбрал подушистей, научил, с какого конца прижигать, какой защипнуть, предупредил, что пепел стряхивать не надо, пока сам не отвалится: с пеплом сигара вкусней.

Оба, и отец и сын, облокотились и закурили.

— А другие столы для кого? — спросил Сень.

— Кто захочет, тот и сядет. Кто — отдохнуть, кто — завернуть товар.

— И всех будешь угощать табаком?

— Кого угощу, кто сам купит.

— Вот это правильно. Всех нельзя. Теперь в Игарке разный народ. Такой есть… дай ему бесплатный табак, век в магазине сидеть будет, умрет в магазине.

Стали по местам продавцы, приготовились. Кояр снял с двери табличку «Закрыто». В магазин хлынул народ.

— Теперь, отец, гостюй один, — сказал Кояр и отложил недокуренную сигару. — Я работать пойду.

Он посмотрел, у какого отдела больше народу, и пошел в мануфактурный помогать продавцу. Когда у мануфактурного народ поредел, а столпился у продуктового, Кояр перешел туда, потом — в галантерейный и снова в мануфактурный. Иногда отходил к конторке, что-то писал, разговаривал с людьми, пришедшими не за покупками, а по другим делам.

До полудня пробыл Сень в магазине, наблюдая за Кояром, — и остался доволен. Чего только не делал Кояр за это время: отпускал сукно, шелк, обувь, платья, ленты, пуговицы, гребенки, отвешивал конфеты, печенье, сахар, завертывал самые разные вещи, перевязывал свертки, заводил патефоны, пробовал гармошки, бил в пионерские барабаны, — и все ловко, быстро.