Старик вязал сеть.

— Здравствуй, дед! — сказал Коровин.

Мельком, не бросая работы, старик взглянул на Коровина и ответил:

— Здравствуй и ты, дед!

— Что же дома сидишь?

— Э!.. — Старик отмахнулся. — Я прожил семьдесят и четыре года, видел всякое. Меня не выманишь из дома пароходным гудком. Пускай бегают молодые и глупые, зарятся на проезжих людей. Я лучше поберегу глаза и ноги.

— Как живешь, дед?

— Ничего живу, рыбку Енисей и Тунгуска понемножку дают.

— А хлеб не растет?

— Пробовал сеять, не растет. Картошка и лук растет.

— Покажи!

— Показать можно, только кто будет вязать мережу? Донку ведь не посадишь, девка, чай, не умеет?

— Какой ты скупой!

— Будешь скупой, когда одна нога в могиле.

— Чем же тебя поблагодарить? Спасибо тебе скажу.

— Спасибо? Тогда можно. — Дед взял деревянную колотушку. — Айдате! — В огороде он постучал колотушкой, с гряд поднялись две галки. — Окаянные! — выругался дед. — Пароходов не было, и галок не было, через тайгу-то боялись летать. А прошли пароходы, и галки осмелели.

Картошка только выбивалась, верхушки листьев были желты, их прихватило утренником. Но лук был силен, широкие, как петушиные, перья не могли держаться прямо и свисали к земле.

— Перо доброе, — похвалил Коровин. — А головки какие бывают?

Дед быстро оглядел огород, себя, Коровина, Христину и ответил:

— С девкин глаз.

— Что же это они?

— Мороз наш враг, мороз. В июне месяце уйдет, а в августе, глядишь, вернулся.

— А картошка какая?

— В два глаза.

— Ну, дед, спасибо и прощай!

На обратном пути говорили, что же будет в Игарке, если в Подкаменной — это ведь юг против Игарки — ни настоящего луку, ни картошки не получается.

— Да, меня ждет очень серьезная работа, — и Христина вздохнула. От этого разговора отвлекла их радуга. Оказалось, что оба они не видывали такой. У радуги не было середины, только концы, один поднимался с правого берега, другой — с левого, а середина точно упала в реку и там потонула. В объяснение этого Христина сочинила теорию: облако разорвалось на две части, идут два дождя, оттого и радуга такая раздвоенная.

Началось Заполярье. Под незаходящим солнцем у Христины пропал сон. Она пробовала искусственно создавать ночь, плотным одеялом завешивала окно, но спать все-таки не могла: и сквозь одеяло в каюту проникал день. Это не был свет, а что-то невидимое, но существующее только в дне и солнце, — что будоражит человека, не дает остановиться думе, а глазам закрыться.

К Христине пришел Борденков. Она читала.

— Можно, не помешаю? — сказал он. — Я буду тихо. Что-то и мне не спится. Прошлым летом попривык к северу, а нынче, выходит, снова надо привыкать.

— Хотите, я почитаю вслух? Это — Чехов.

И Христина прочитала «Даму с собачкой».

— Разве это возможно? — сказал Борденков. — Быть женатым, иметь детей… может быть, лет тридцать, до седых волос, заниматься чем угодно… и после этого полюбить по-настоящему, первый раз в жизни.

— Возможно! — убежденно сказала Христина.

— Вы это как, точно знаете?

Она смутилась, она ничего еще не знала.

Незаметно перешли от чтения к разговорам о жизни. Христина рассказала про свою жизнь. Маленькая, ничем не замечательная жизнь. Отец служил в посылочном отделении на почте, получил чахотку и рано умер. Тогда Христине было четырнадцать лет. Мать поступила на место отца. Жили трудно, тосковали по солнцу, по ветру, по дальним странам, проклинали почту, завидовали железнодорожникам, водникам, агрономам. Мать была в постоянной тревоге, что почта загубит и Христину, через отца наградит чахоткой, и приучала думать, что самая здоровая жизнь у агрономов. Христина стала агрономом.

Выросла она кубышкой, с ямочками на щеках и подбородке, а мать все не переставала тревожиться за нее.

Накануне приезда в Игарку Борденков опять пришел к Христине, она опять раскрыла Чехова.

Он взял и закрыл книжку.

— Скажите, что у вас в корзинах?

— Ну вот. — Она засмеялась. — Я сказала: узнаете в Игарке.

— Мне надо до Игарки.

— И совсем не надо. Покажу там, где захочу; не захочу — совсем не покажу!

— Я должен знать. — Борденков зашагал по каюте нахмуренный и раздраженный, будто давным-давно развязывал узел, ноют от этого и пальцы и зубы, и все-таки не мог развязать.

— Вы — странный, больной человек. Во всякой мелочи вам грезится… Успокойтесь, бомб я не везу! — Она отвернулась от него. — Не мешайте мне сделать приятное… Вам же, вам. Маленький сюрприз для друзей. И только…

У нее было такое ясное и спокойное лицо, что Борденкову стало неловко.

Прибыли в Игарку. Человеческий поток долго катился с парохода на берег и, наконец, иссяк. Сошел Коровин, за ним унесли его библиотеку, начали освобождать трюм, по сходням загремели бочки, понесли мешки, над пароходом поднялось мучное облако. А Христина все сидела в каюте, ей не прислали грузчиков. Она решила, что Борденков либо забыл про нее, либо не хочет принимать на берег.

«И не надо, уеду обратно». Она задернула окно шторой.

Наконец постучали в дверь. Пришел Борденков.

— Насилу вырвался… Пошли!

— А где грузчики? Вам я не позволю выносить! — Девушка заслонила корзинки.

— Грузчики заняты.

— А вы на моем багаже оттянули руки. Помните?

— Счеты потом, сейчас некогда. — Борденков надел рюкзак и подхватил корзинки. Он бежал по лестницам, по трапу, прыгал через тюки и бочонки. Христина гналась за ним. Она видела, что самая большая корзинка, неумело завязанная матерью, вываливается из веревочных пут. Хотела крикнуть: «Остановитесь!», но не успела, корзина вывернулась, и по щебенчатому берегу, отражая солнце, покатились светло-коричневые головки лука.

Христина ахнула: семнадцать дней хранила она свою тайну, и вот она открылась так неинтересно и глупо.

Луком Христину нагрузила мать. Сама Христина сначала отказалась взять его: «Пускай север, цинга, а все равно не к лицу агроному запасаться луком, капустой…»

А познакомившись ближе с Борденковым и Коровиным, она рассудила по-другому: «В Игарке когда-то еще вырастим, при самой большой удаче не раньше осени. И вдруг, не дожидаясь этого, захочется кому-нибудь лучку, вдруг заболеет кто-нибудь. А у самих ничего и нет, чертежи да книги. Вот тут и приду я: „Пожалуйте, скажу, ко мне на лук!“ Так и скажу: „Пожалуйте на лук!“ Где ходят на чай, на пирог, а мы будем по-своему, по-игарски, — „на лук“».

— Лук, лук! — выкрикнул кто-то глухо, как беззубый.

Лук начали подбирать, расхватывать, он захрустел на зубах. Борденков поднял руку:

— Нельзя! Давайте обратно.

— Нельзя?.. Почему нельзя? Чей он такой, недотрога? — спросил цинготный человек с опухшими губами.

— Агрономов… на посадку.

— А может, он для себя привез? Не видывал я, чтобы сажали такой крупный. — Цинготный начал оглядываться. — Где агроном, кто? Покажите агронома! Может, он уступит, уделит маленько.

В разговор встряли Чухломин Сашка и Авдоня.

— Выдумал тоже — себе. Зачем агроному волочить лук? Он возьмет и вырастит, сколь ему угодно.

— Вырастить не просто. Вакуров много вырастил? С готовеньким спокойней.

— Для себя?.. Не поверю, чтоб агроном ел потихоньку, сам обеспечился, а всех на произвол кинул. У меня вот артель серая, вятская, а кусочек чтоб утаил кто… немысленно. — Авдоня повернулся к Сашке Чухломину: — У вас, у грузчиков, мысленно такое?

— Такому камень на шею, как собаке, и в Енисей.

— Вот. — Авдоня ткнул цинготного в грудь. — А ты… агроном себе…

Борденков, Сашка Чухломин и Авдоня собирали лук. Цинготный опять начал спрашивать — кто, где агроном.

— Покажите агронома! — кричал он, уже убежденный, что лук привезен на посадку и осенью будет его вволю. — Я хочу сказать спасибо агроному.

Христина пятилась от него в толпу.

— Там агроном, ушел. — Борденков показал на гору, куда поднимались прибывшие.