Из сада они ушли последними: ведь снова попадут сюда только через два года. И то, если будет им счастье.

Когда Христина приехала к пристани на посадку, там была уже огромная толпа. Она волновалась, как закипающая вода, — кинется в один край, в другой, закружится воронкой посредине. Отходили два парохода и три баржи. У пароходов толпились вольные, у барж — раскулаченные. Стоял страшный шум, где смешалось все: брань, плач, топот ног по камню, стрекот лебедок, крики грузчиков.

Борденков разговаривал с капитаном на палубе. Христина вскочила на ящик, помахала платком, Борденков в ответ снял и поднял над головой фуражку

Головной пароход загудел. Люди кинулись на трапы, шум сразу усилился во много раз, и могучий пароходный гудок вдруг стал перед ним не громче автомобильной сирены. Было похоже на то, как если бы в один голос заревел целый гурт скота. Пароход умолк, а шум на берегу все нарастал. С парохода сошел Борденков, остановился рядом с Христиной.

Толпа поредела.

— Пошли! Где ваш багаж? Да у вас многонько, и все тяжелое. — У Христины были две большие корзины, чемодан, рюкзак и чайник. — Наверно, мамаша на все два года напекла пирожков и бубликов…

Борденков оглядел толпу раскулаченных и крикнул Куковкину:

— Антон Герасимович, подожди нас, помоги!

— Можно, мы налегке, — отозвался Куковкин и обменялся с Христиной — ей сдал дочурок, сам взял багаж.

У Большого порога Ширяевым разрешили сойти на берег. Павел и Степановна пошли взглянуть на свой дом. Дом стоял пустой и незаколоченный. Степановна зашла только в избу и все время, пока была в ней, плакала.

Павел осмотрел всю связь и все искал, что можно взять нужное и незаметное. Ничего такого не увидел и начал выдирать гвозди, какие можно было вышатать без тисков и молотка, голыми руками.

Секлетка спустилась к порогу посмотреть, что там изменилось. На пороге расширяли и чистили ходовое место. Многих камней уже не было, их взорвали, вода шла по-новому, более спокойной струей. На берегу лежала груда железного лома. Секлетка начала разглядывать эту груду: интересно, что же накопилось на пороге, — и среди якорей, листов железа и обрывков цепей нашла хорошо знакомые плужки и бороны. Такие были только у них в доме. «Вот куда папаня отправил их, а говорил: „В колхоз забрали“. Вот за что едем мы в Игарку».

Она вернулась на пароход раньше времени, до гудка, спросила Алешку, не просыпаются ли ребята ночью. В дороге старуха Черных заболела, ее перевели на пароход в санитарную каюту; ребятишек начали было разбирать по рукам, но Секлетка вызвалась ухаживать за ними.

Ребята просыпались. Тогда Секлетка сказала:

— Я около них спать буду.

Черных размещались у борта. Алешка и отец спали на сундуках, ребят укладывали в середку. Секлетка легла к борту, чтобы загородить маленьких от ветра. Алешка ушел, он хотел послушать, что говорят люди. Говорили лучше, чем накануне: «Вот Дарью Гавриловну лечат даже».

На барку приходил Борденков и рассказывал раскулаченным, куда их везут и что они будут делать. Поверили не все и не всему. Павел постарался, кому только было можно, сообщить про Борденкова, что вот-де я укрывал его от белых, а он меня везет в ссылку; судите сами, много ли стоит его слово.

В борт сильно дуло, ветер завернул край одеяла, оголил Секлетке шею и плечи. Алешка, вернувшись, поправил одеяло, поправляя, нечаянно коснулся Секлеткиного плеча. Оно было холодное. Алешка осторожно подоткнул одеяло под плечо, но ветер вырвал его и оттуда.

«Продует», — подумал Алешка и лег к борту, загородил Секлетку от ветра.

Местечко было узкое, ворохнуться и не задеть было нельзя, и Секлетка проснулась.

— Продрогла? — спросил Алешка. Секлетка не ответила. Тогда Алешка потрогал ей руки, спину, коленки. Вся она была холодная и дрожала. Он придвинулся поближе, обхватил Секлетку за плечи. Она свернулась в комок и уткнулась головой ему в грудь.

— А ты тесней, тесней. Что мерзнуть-то, давай сюда, ко мне, — шептал он в ухо ей и гладил по спине, чтобы согреть всю. Постепенно Секлетка согрелась, стала даже горячей, а дрожать все не переставала.

«Ревет, должно быть». Алешка начал гладить ей виски, лоб. Вдруг Секлетка схватила его руку и прижалась к ней губами.

Не видя Секлетки «дома» ночь и другую, Павел пришел к Алешке. Секлетка мыла посуду, Алешка вытирал. Принимая от Секлетки тарелки и чашки, он старался брать их так, чтобы при этом коснуться Секлеткиной руки.

— Девку-то совсем заграбастал, что ли? — спросил Павел.

— Совсем. — Алешка вытер мокрые руки, обнял и поцеловал Секлетку.

— Вижу, совсем. Тогда праздновать надо.

— Не к лицу вроде праздновать нам, — сказала Секлетка.

— Теперь нам как раз все к лицу. За чертой находимся, оглашенные. Ну, ладно, подождем. Приедем вот в Маришкино поместье, там видно будет. — Игарку Павел называл «Маришкиным поместьем» и ехал с надеждами, что сестра облегчит ему участь: «Что там ни было промеж нас, а все сестра. Сердце-то и у Маришки не каменное, дрогнет, чай, глядючи на нас».

Николай Иванович Коровин усиленно готовился воевать с вечной мерзлотой. Спал он не больше шести часов в сутки, вечерами перечитывал труды Словцова, Мидендорфа и других сибироведов. И раньше собрал он немалую сибирскую библиотеку, а перед отъездом пополнил ее, и теперь половина каюты была завалена книгами. Днем обязательно на каждой остановке выходил на берег, разглядывал траву, деревья, землю, расспрашивал о хозяйстве, о погоде, о повадках Енисея. Коровин предполагал, что все это может оказаться полезным и для Игарки.

Был полдень, жарко грело солнце. Возле солнца плавало сизоватое, взворошенное ветром облако, из него сеял частый теплый дождик. Через Енисей был перекинут горбатый мост радуги. Над тайгой колыхались ленты белесого пара. Далеко, казалось, на всю реку и на всю тайгу взывала кукушка: «Ку-ку! Ку-ку! Где ты? Где ты?»

На верхней палубе под большим парусиновым зонтом, с какими в ненастную погоду работают топографы, сидели Коровин и Борденков, разговаривали о вечной мерзлоте. На палубу вышла Христина и тоже села под зонт.

— Так вы говорите, что вечной мерзлотой можно управлять? — спросил Борденков. — И сильно можно или чуть-чуть?

— Этого я не знаю, это мы увидим в Игарке. Мерзлота вроде спящей царевны. Пока она спит, она — красавица, ангел. А попробуй разбуди да замуж выдай, ангел обернется в ведьму. Христина, как это, по-вашему: «Все дивчины — ангелы, откуда ж жинки-ведьмы берутся?» Так и с мерзлотой: разворошим да сживаться начнем с ней, тут-то она и покажет себя.

— А нельзя ли так, чтобы она не почувствовала, не проснулась? Нельзя ли укачать ее еще покрепче?

— Да угостили бы чем-нибудь другим! — сказала Христина. — А то все мерзлота, вечная, бесконечная, неизменная… Дьячки какие-то…

— Можно. — Борденков достал из кармана кожаной куртки горсть кедровых орешков и рассказал, что старики у порога наградили его целым мешком.

— Запасливый мужик. Это на руку нам, у меня ничего, кроме книг; Христина, наверно, тоже, как бездомница кукушка. Верно, на руку? — Коровин пальцем повертел около борденковского кармана. — Мы как нибудь около него… проживем…

— Христина — кукушка? Купчиха наша Христина. Я на ее багаже оттянул все руки. — Борденков поклялся. — Вот те дом родной!

— Что-нибудь вкусное? И не угостит, ест одна, ай, ай! И не скажет.

— Скажу в Игарке.

— Что же это такое?

И начали отгадывать, что везет Христина: платья, семена, книги.

— Нет и нет. Не старайтесь! — Христина смеялась, на щеках играли ямочки.

Правобережную тайгу прорвал голубой просвет. В нем лежала широкая река, на ней — фигурные тени береговых камней. По берегу вытянулась серая бревенчатая деревенька, как стайка журавлей перед отлетом.

— Подкаменная Тунгуска! — объявил капитан. — Стоянка два часа.

Коровин с Христиной пошли по домам. В домах было пусто, народ убежал к пароходам. На всю Тунгуску нашли дома одну больную женщину да старика. Пароходы были первые после восьми месяцев зимы. Как тут усидишь дома!