Незнакомец в походном снаряжении не интересовал никого: доедет, куда ему надо, — и прощай! Но сам он, напротив, был очень заинтересован своими спутниками и, как только вырвались из города на гладкую степную дорогу, склонился к Урсанаху и спросил:

— Куда едешь, товарищ?

Урсанах молча кивнул вдаль. Он принял незнакомца за туриста, — дорожный мешок с лямками, в отдельном узле палатка, через плечо фотоаппарат, — а старик не любил туристов: когда все порядочные люди работают либо отдыхают, эти шляются, донимают всякими расспросами и тут же забывают, что им скажешь. Едва успела кончиться война, уже пошли, нет будто другого дела. На таких не стоит тратить слова.

— В какой улус? — допытывался незнакомец.

— Не в улус.

— А куда же?

— Далеко, в степь.

Наконец незнакомец понял, что с ним не хотят разговаривать, закурил трубку и стал глядеть по сторонам.

Машина шла быстро, с высоким, звенящим, ликующим пением нового мотора; шла по дорожной обочине с не выбитой, а пока только примятой травой, и пыльного хвоста, какой неизбежно летит за машиной при накатанной дороге, тут не было. Пыли хватало и без того: пылил город, пылили пригородные поля и огороды, где шла пахота и бороньба, пылили карьеры, в которых брали песок и строительный камень.

— Дожди-то здесь как? — спросил Урсанаха Лутонин. — Последний когда был?

— Осенью.

— А снег давно сошел?

— Снегу почти не было, а тот, что выпал, согнало начисто ветром в распадки, овраги, поймы рек; всю зиму ездили на колесах.

— Ну, а дальше… все так же до новой осени?

— Зачем так? Скоро дождь будет.

Степан Прокофьевич оглядел небо, никаких признаков скорого дождя не нашел и сказал:

— По-моему, дождем и не пахнет.

— Ты ждешь сегодня? Какой дождь, когда ветер! У нас дождь и ветер не любят бывать вместе. Жди недели через две-три.

Пересекали широкую степную котловину, окруженную по всему горизонту волнистой грядой холмов. С перевала через холмы показался ненадолго голубоватый плес большой реки с целой семьей зеленых лесистых островов, похожих на лодки, поставленные вдоль течения.

— Вот наш Енисей, — Урсанах протянул в сторону реки шапку.

Все приподнялись.

— И быстрая же река, — сказал Степан Прокофьевич, скользя взглядом по плесу.

Нина Григорьевна удивилась: неужели он на таком расстоянии различает течение?

— Берега-то, видишь, какие подмытые, высокие, и острова длинные, остроносые, как ножи. — Повернулся к Урсанаху и спросил, какой на островах лес.

— Черемуха, береза, тополя.

— И тополя? — радостно переспросила Нина Григорьевна.

— Много.

Енисей и котловина с городом, карьерами, полями, огородами скрылись за грядой холмов. Машина спустилась в другую котловину, сплошь травянистую. За ней были новые холмы, а в распадки между ними видна новая котловина.

Вся хакасская степь состоит из множества котловин, разделенных холмами. Все котловины одинаковой овальной формы, точно выдавлены гигантским яйцом. Во многих — озера. Холмы мягких округлых очертаний, будто их долго-долго ласкали, старательно, любовно разгладили каждый выступ, морщинку, складочку. Некогда здесь работали огромные ледники, они-то своей тяжелой лаской и создали удивительно нежный, женственный облик степной Хакассии: озера там неприметно сливаются с отлогими берегами, поверхность котловин плавно переходит в холмы.

В тот весенний день не просто было разобраться, где озеро, где трава, где начинается небо. Все одного — блекло-голубоватого тона, как свежее сено: степь — оттого, что молодая зеленая трава еще не успела закрыть прошлогоднюю, жухлую, и оттого, что здесь растут пырей, ковыль, мятлик, лисохвост и дымковатая осочка-синец, которые и в живом виде похожи на сено; небу этот тон придала пыль, приглушив его сияющую голубизну, а небо передало свою окраску озерам.

Едут второй час, а кругом все то же: котловина, озерко, иногда пасущийся табун, гурт, отара, по горизонту — холмы. И везде — на высотах и в низинах, среди полей и пастбищ — курганы. Одни вроде тех холмиков, какие и теперь насыпают над могилами, другие в рост человека, есть выше, некоторые очень большие — трудно даже поверить, что сделали их люди, а не природа. Вокруг курганов — каменные ограды; у маленьких — это только поясок, чуть поднимающийся над землей, у больших — барьер с высокими столбами и плитами по краям.

Похоже, что заблудились и машина кружится на одном месте. Уже в третий раз серовато-песчаный суслик вскакивает на дыбки, удивленный до окаменения, секунду-две глядит на машину и вдруг становится невидимкой. Он так быстро ныряет в землю, что его нырка не заметишь: был суслик — и не стало.

На северном склоне одного из холмов Лутонин увидел корявую, поникшую, засыхающую с вершины березу.

— Эта откуда? — удивился он. — В таком просторе и выбрала же местечко: камень, север.

Километров через пять мелькнула березовая рощица в десяток деревьев, потом небольшой черемушник. Урсанах жаловался: раньше на полуночной стороне холмов стояли крупные леса, за его жизнь свели столько лесов, что если и дальше пойдет так, скоро негде будет вырубить кнутовище.

Снова поравнялись с курганом. Урсанах, помахивая на него шапкой, сказал:

— Граница. От этой могилы начинается конно-заводская земля.

— И кто же похоронен в таких могилах? — спросила Нина Григорьевна.

— Не знаю. Они тут давно, всю жизнь вижу.

— И до нас стояли тысячи лет, — сказал вдруг незнакомец и пересел поближе к спутникам. — Этот курган медно-бронзового века. А похоронен, наверно, крупный военачальник.

Слева показался табун; обеспокоенные гулом мотора кони убегали, высоко вскинув головы.

— И там еще табун, — сказала Нина Григорьевна, кивая вправо, где степь была испещрена множеством темных точек.

— Однако не табун, — посомневался Урсанах.

Когда подъехали ближе, вместо табуна оказался целый город курганов с тысячами камней.

— И везде под каждым курганом могила? — спросила незнакомца Нина Григорьевна.

— Да.

— Все-таки трудно поверить, — сказал Лутонин. — Каждому покойнику — курган да пяток — десяток плит… Их ведь надо выломать, обделать, перевезти. А в иной пудов сто, больше. При такой щедрости только и будешь делать, что хоронить. Для себя, для жизни ничего не успеешь.

— Успевали. Здесь не много еще, а есть долины, где и не проедешь из-за курганов. Эти долины так и называются — курганные, могильные. Курганный способ захоронения существовал в Хакассии тысячи лет — вот и накопилось.

— Зем-ли-ца… — вздохнула Нина Григорьевна.

— Она, земля наша, везде, вся такая, — живо отозвался незнакомец. — Мест, где не живал бы человек, не умирал, почти нет. Разница только в том, что в одних местах люди оставили по себе прочные памятники, а в других не оставили.

Темные, несколько выпуклые глаза Степана Прокофьевича стали еще выпуклей, он с недоверием остановил их на незнакомце и спросил:

— Разрешите узнать, какая ваша специальность?

— Археолог. Раскопки и… словом, всякая старина.

— Куда едете?

— На Белое.

— И что же есть там интересного?

— Здесь везде, вся наша степь — памятник. Тысячи курганов. На курганных плитах, на скалах по берегам рек, озер, у дорог — старинные рисунки, надписи. Мы называем их «писаницами». Остатки древней оросительной системы — «Чудские канавы». Развалины крепостей, городов. Да копните в любом месте, почти наверняка найдете старинную утварь, оружие.

— Верно, правильно, — поддакивал Урсанах. — Начнут пахать, рыть погреб — глядишь, нашли клад.

— Вас не удручает, что земля такая печальная? — сказала Нина Григорьевна.

— Печальная? — Археолог весь встрепенулся от удивления. — Чем? Почему?

— Что вся она — могила?

— А вы представьте ее, когда она еще не была могилой. Представьте, что вы первый человек, не знаете ни оружия, ни одежды, ни огня. Все кругом — страшная, опасная тайна. Нет, я не хочу туда, назад. Пусть она — могила, но в то же время и наш дом. Уютный, милый, отчий дом. Он столько служил людям, столько пережил вместе с ними, столько напоминает нам… В нем столько уже переделано, пересоздано человеком… Теперь это уже не стихия, не просто земля, камни и воды, а почти люди.