— Да что говорить? Думала, что буду читать поэтику Гейне и Шиллера, а стала главным специалистом по травле крыс…

Она произнесла это, не стесняясь матери, которая вошла в комнату со стопкой тарелок и сейчас остановилась, обратив на дочь глаза, полные укора; не было бы тарелок в ее руках, пожалуй, не уловить, как вздрогнула она, сейчас это было слышно.

— Еще не все время вышло, Леленька… Найдется место и для Гейне с Шиллером…

— Пойду толмачом к дипломатам! — произнесла молодая хозяйка со все той же лихостью. — Сойду за толмача, дипломатия, а? Робеешь? Тогда помоги мне, дипломатия, принести блюдо с варениками из кухни!

— Леля!..

— Нет, нет, я хочу, чтобы мне помогли! Я хочу так!..

Когда они шли на кухню, Тамбиев вдруг ощутил, как Леля тяжело, но щадяще привалилась к его плечу.

— Устоит дипломатия? — спросила она, смеясь, но плеча не отняла. — Не вообразила ли ненароком самонадеянная дипломатия, что ее стрела поразила девичье сердце? — Она вдруг отняла плечо, встала поодаль.

— Леленька, ты неси блюдо с варениками, а мы с Николаем запалим по цигарке, — молвил Стогов, появившись в дверях.

Она повиновалась неохотно.

— Храбрится Леленька, — сказал Тамбиев. — Ей приятно храбриться…

— Когда вместо живой ноги деревянная… расхрабришься, — заметил генерал.

Точно ветром холодным ударило в висок — вот она, Лелина нога, несгибающаяся.

Серафима Николаевна расставила тарелки, очевидно для горячего, не обделив и тех, кого еще не было.

— Подождем… твоих, Леленька? Как, гости дорогие? — обратилась она к присутствующим и пояснила, полагая, что Тамбиев осведомлен в такой же мере, как и Стогов. — Теперь уже недолго ждать, машины, пожалуй, уже ушли…

Стогов уточнил:

— Мы ждем словаков, Лелиных товарищей по отряду. У них тут образовалась целая колония — филиал Братиславы в Одессе!..

Тамбиеву стало не по себе: Братислава? Сердце точно ощутило толчок, что-то с силой стукнулось в него и замерло, неодолимо тоскливое. Да не почудилось ли ему: Братислава, так?

Действительно, когда уже смерклось, явились словаки, не друзья ли сверстники, товарищи по судьбе лихой: Милан и Ян. Милан покровительственно спокоен и улыбчив, кажется, что улыбка гнездится в его золотой бороде — не борода, а кусок сотов медовых. Ян черняв и пышноус, с крутым баском, чуть гудящим, вот он умолк, а голос еще живет, ищет опоры.

— Европа — сухой стог соломы, ждет огня, чтобы вспыхнуть, — сказал Ян с завидной уверенностью в русском и такой страстью, что казалось, ни о чем он больше не думает, как об этом. — Вы, русские, должны уметь, как бы это сказать, поджигать!

— Вы хотели сказать: побеждать? — вопросил Стогов.

Но словак не смутился.

— Побеждать — значит поджигать, — уточнил воодушевленно, словак был свободен в русском. — Как ты, Милан? — обратился он к другу.

— Поджечь, хорошо поджечь! — поддержал он, улыбаясь.

— За это, за это, нет лучшего тоста!.. — подхватил Ян, он долго ждал этого дня, он был в ударе.

— Ах, хотела бы я видеть, как за это пьет дипломатия! — иронически ухмыльнулась в очередной раз Леленька.

— Если хорошо поджечь, то поднимутся София и Прага, да и Братислава в долгу не останется, — бушевал черноусый.

— За Братиславой дело не станет, — вдруг обрел дар речи медовобородый.

— К нам вчера такие парни явились из Новохоперска, — загудел крутым басищем ус. — И наши поля, и наши горы — Братислава с Загорой.

— И Банской-Бистрицей, — поддержал медовобородый Милан, он определенно был из Банской-Бистрицы.

Вот оно, предчувствие, — Новохоперск, мелькнуло у Тамбиева. Да не перекочевал ли Новохоперск в Одессу?

— К вам… это куда? — мог только спросить Тамбиев.

— Куда?.. — двинул зрачками пышноусый и вдруг стал зол — как ни пьян, а сообразил, что вопрос необычен. — Так мы вот тут… рядом с театром, в этом доме с итальянскими окнами… — произнес он, смирившись.

Была не была, спрошу, решил Тамбиев. Вот улучу минуту и спрошу об этой Прохазьковой. Если Ян был в Новохоперске, быть может, их тропы и не разминулись. Вот ухвачу момент и озадачу: что вам говорит это имя?

А словак вдруг собрал нос в этакую картошку, и усы его шевельнулись.

— Прохазькова? Это какая же Прохазькова… докторша? Так я же видел ее только что в нашем палаццо с итальянскими окнами.

А час спустя словак кликнул Прохазькову из дома с итальянскими окнами, и она выпорхнула на площадь перед театром едва ли не в своем халатике, подпоясанном марлей. Ну, разумеется, она ждала не Тамбиева, а кого-то другого, поэтому с такой безоглядной стремительностью и ринулась на улицу.

— Убейте меня, ничего не знаю! — взмолилась она, увидев Тамбиева, и ее зубы выбили дробь то ли от испуга, то ли от студеного ветра, что пахнул в эту минуту с моря. — Улетела и оборвала концы, как во тьму колодезную… — произнесла она зябкой скороговоркой и захлебнулась холодным ветром. — Может, кто знает, только не я… Казните меня, ничего не знаю!

Она даже взметнула руки, сжав их в кулаки, точно на самом деле явилась на эту площадь в полуночный час, чтобы принять смерть.

Тамбиеву стоило труда отойти от дома с итальянскими окнами. Эта Прохазькова показалась ему непохожей на себя. Чего ради ей так клясть себя и божиться? Просто смешалась? Нет, обычное смятение не вызывает такого испуга. Да будет ли человек с такой страстью открещиваться незнанием, если действительно не знает? Тамбиев не помнит, как ветер, окрепший к полуночи, подтолкнул его к каменному парапету набережной, повисшему над морем. Моря не было видно, но голос его, неумолчный, точно обнажился, сбросив с себя тяжесть ночи. Вдруг почудилось, что море явило стон, который рос в нем. То, что стиснул Тамбиев и точно заковал в себе, вдруг прорвалось там…

Бекетова пригласил посол.

Не иначе, речь пойдет о поездке на континент, думал Сергей Петрович. О чем же теперь говорить, как не об этом?

Но в разговоре с послом поездка на континент даже не возникла.

— Есть телеграмма из Москвы, просят вас вылететь, по возможности сдав дела… Так и написано: по возможности.

Неожиданная новость точно приморозила Сергея Петровича, улыбка далась ему не без труда. Жизнь научила: хорошо в трудную минуту улыбнуться.

— Это как же понять? Разжалование?

— Наоборот, я так думаю, повышение…

— А мнение посла… было испрошено?

— Пока дело до этого не дошло.

Так… Повышение, значит? А нужно ли оно Бекетову? Нет, не вообще, а теперь? За год, за два до окончания войны нужно? Есть некая цельность в лондонской миссии Сергея Петровича, некое обязательство перед самим собой: приехал с войной, и коли уезжать, то с окончанием войны… Надо сказать, что половник, преданный Егором осмеянию на Варсонофьевском, явился не столь всесильным, но многое удалось сделать. И еще есть возможность сделать. Что же касается страсти к большим звездам на серебряных погонах, окрещенной наркоминдельскими острословами звездной болезнью, то Сергей Петрович в силу особенностей своего характера к этому недугу невосприимчив. Итак, если речь идет о мнении Бекетова, то он не воспылал желанием стать больше, чем есть нынче. Но не все тут зависит от Бекетова. Какова позиция Тарасова, например?

— Нет, в самом деле, что думает обо всем этом посол? — Вопрос обнаруживал сомнения Сергея Петровича, в самой формуле вопроса был спор с самим собой.

— А разве это не ясно? — был ответ Тарасова, и Бекетов понял, что в этом вопросе не было большой необходимости, совершенно очевидно, что посол к этой акции не имел отношения.

Бекетов был дома раньше обычного и, к удивлению своему, застал Екатерину. Ее опыты с переводами письменных текстов продолжались, и успехи были завидны. Так и не отважившись перейти в пресс-отдел посольства, она была добрым помощникам Шошину. Перевод шошинских текстов был ей тем более удобен, что Екатерина могла брать их и домой.

— Ты можешь отвлечься на три минуты? — осторожно подступился Сергей Петрович — Екатерина совладала с дежурным стаканом чая с молоком, не прерывая работы.