— Если только на три, — произнесла она, в то время как белый лист, лежащий перед нею, продолжал заполняться ее крупным и круглым почерком.
— Я только что от посла, есть телеграмма, просят вылететь, сдав дела, — произнес Бекетов бесстрастно. — По возможности сдав дела, — добавил он, вспомнив, что этой подробностью телеграмма обладала. Не сказав этого Екатерине, Сергей Петрович рисковал воспроизвести телеграмму неполно.
Перо выпало из руки Екатерины, но глаза были все еще прикованы к бумаге.
— Если это новое назначение, то ты полагаешь, что оно может совершиться без того, чтобы сказал свое слово… он? — вопросила она, не поднимая глаз.
— А разве это так важно?
— Важно.
— Прости меня, почему?
Она подняла глаза, в них не было радости.
— Если есть это слово, ты уже не сумеешь отказаться…
— А если его нет?
Она задумалась. Нет, тремя минутами тут не отделаешься. Она безразлична к тому, что он смотрит сейчас на нее, хотя знала, не могла не знать, что взгляд его испытующ. Наверно, она приблизилась к той грани, которой, по известному слову, заканчивается бабий век. В конце концов, неважно, сколько ей лет, но что-то минуло, что-то опрокинулось в прошлое едва ли не безвозвратно. И это, никуда не денешься, отразило сейчас ее лицо. Нет, дело даже не в том, что прибавилась едва заметная бороздка на лице или седина в волосах, потускнела кожа или отпала охота к платьям с короткими рукавами, явилось иное выражение лица, и его не упрятать. В этом выражения и жалость, и всепрощение, и что-то очень горькое, что несмываемо.
— Я не знаю, какая осенила тебя мысль, когда ты узнал о том, что определен в Лондон, — произнесла она тихо. К тому, что она намерена была сказать сейчас, она пришла, как казалось ему, не сразу — ее это угнетало в те долгие ночи, когда она уходила по тревоге в просторные залы метро, лежала на железной койке, согнувшись в три погибели, стремясь укрыть своим телом девятилетнего Игорька, будто бы тех ста метров породы, которые встали над нею, было недостаточно, чтобы охранить его от немецкой фугаски. — Я не знаю, какая тебе явилась мысль, когда ты ступил на здешнюю землю, но все, кто об этом узнал у нас, истолковали это верно, хотя единодушия у них могло и не быть. И те, кто увидел в этом для тебя проверку на прочность, и те, кто рассмотрел тут испытание на благонадежность, и те немногие, кто углядел в этом свой крест… О, ты восстанешь и, дай тебе волю, скажешь, что витийствую, но я-то знаю, что твое лондонское долготерпенье есть твой крест… А коли так, найди силы донести его до конца…
Он прилетел в Москву и прямо с аэродрома поехал на Кузнецкий, надеясь найти там Егора. Но Бардина не оказалось; видно, минуло то время, когда наркоминделец был прикреплен к своему рабочему месту едва ли не двадцать четыре часа в сутки и отсутствие его на месте, к которому его приколдовали, давало право ретивому начальнику учинять в предрассветный час поиск и стучаться во все двери города с такой бесцеремонностью, будто бы это не заря утренняя, а заря, по крайней мере, вечерняя. Сергей Петрович поехал в Ясенцы и был там, когда над трубами ясенецких срубов уже вились вечерние дымы, в окнах, зашторенных не с той тщательностью, как в начале войны, нет-нет да прорывался огонек. Только бардинский дом казался необжитым — ни дыма, ни огня. Тревога уже сунула свою холодную руку за пазуху Сергея Петровича, когда из полутьмы бардинского сада шагнул навстречу Егор Иванович.
— Свят, свят… да во сне ли это или наяву? — взмолился Бардин, сжимая в могучих лапищах друга. — Нынче у меня жена на службу ходит, Сережа, и в доме мрак и холод… хоть беги обратно на Кузнецкий!.. — Он взглянул на Бекетова и вновь разверз необъятные свои клешни. — Я там пакетик со снедью нехитрой приволок, в миг единый оборудуем! Заходи, не робей.
Точно рукой сняло печаль с Бардина, откуда только и силы взялись? Как в лучшие дни, Егор Иванович нагреб из всех углов старых газет и журналов, притащил охапку дров и хвороста, щедро, в три спички поджег сухое крошево, и мигом загудело с веселым треском и присвистом в бардинском доме. А потом случилось то, что многократ наблюдал Сергей Петрович в большом и добром доме друга: Егор надел Ольгин фартук, закатал повыше рукава, взял в обе руки по длинному ножу и, ударив их друг о друга, высек звон завидный. Тотчас же был распечатан сверток с нехитрой, но по нынешним временам отнюдь не скудной снедью, и к лихому посвисту огня прибавилось шипенье, бульканье, клокотанье, которое издавал большой оркестр кастрюль и сковород. Одним словом, когда часом позже на тропинке, ведущей к бардинскому дому, появилась Ольга, ей показалось, что дым валит валом из полуоткрытых дверей и распахнутых настежь форточек, в то время как труба, точно печь кузнечная под мехами, сыпала искрами. Этакого у нас давно не бывало, подумала Ольга.
Они сели за стол в восьмом часу, и Бардин все тянулся к Бекетову пухлой ладонью, норовя ухватить его за загривок.
— Невелик золотничок, а дорог… Невелик.
— Эко человека гордыня вздула! — пытался отбиться Бекетов. — Коли на то пошло, я не меньше тебя, Егорушка…
— Не меньше, золотничок, не меньше… — великодушно соглашался Бардин. Приезд друга разом обратил день ненастный в праздник, Егор Иванович был добр нынче. — Ну, рассказывай, с какой оказией примчался? Ты чего вспорхнула, Оленька? Ты нам не мешаешь…
Но деликатная Ольга, сказав, что хочет заварить свежего чаю, тихо удалилась.
— Итак, по какой надобности прибыл? Не за посольским ли жезлом?
Бекетов бросил на друга хмурый взгляд:
— Если знаешь, просвети… Знаешь?
— Земля слухами полнится…
— Ну, не томи…
Бардин подумал, что, стремясь раззадорить Сергея Петровича, он, пожалуй, хватил лишку, не так уж много он знал, чтобы вести себя таким образом.
— Урочные три года на исходе… Считать умеешь?
— В такой мере, пожалуй.
— Коли три года стукнуло, может, есть смысл считать сначала?
— А я не хочу сначала. Вот… немца, как сказывали прежде, дорубаем, тогда поглядим.
— И… жезл посольский не по сердцу?
— Нет.
Бардин вздохнул.
— Узнаю Бекетова… Да здравствует Бекетов!
— Спасибо за доброту.
— У нас есть с тобой день. Завтра наденем резиновые сапоги и пойдем в лес. Там под соснами да березами тишина первозданная… Утро все-таки вечера мудренее, а?
— Я сказал, нет.
Но поутру, как загадал Бардин, они действительно отправились в лес, отправились, как это бывало прежде, в самую чащобу, однако за три долгих часа к вчерашней беседе не вернулись. Бардин подумал, что друг его для себя этот вопрос решил, а это значит, решил окончательно, и не было смысла переубеждать. К тому же разговор, который возник между ними на их долгой сегодняшней тропе, представлялся Егору Ивановичу значительным и, пожалуй, увлек его. Почин на этот раз принадлежал Сергею Петровичу, судя по тому, как Бекетов начал этот разговор и с какой последовательностью продолжил, он хотел обстоятельного диалога, при этом заметно стремился к тому, чтобы узнать мнение Бардина.
— Перед самым отъездом из Лондона дело привело меня в Вестминстер, — произнес Бекетов с той раздумчивой, даже чуть вяловатой неторопливостью, с какой, это хорошо знал Бардин, его друг начинал разговор, у которого от зачина до конца были не столько сажени, сколько версты. — На хорах было больше народу, чем обычно, и у многих, как я заметил, газеты: именно в этот день были напечатаны телеграммы о битве за Рим, накануне союзные войска заняли Кассино… Нетрудно было заметить, что публика на хорах была возбуждена именно этой вестью. «Через две недели Рим падет!» — как ни случайна была эта фраза, я услышал ее здесь трижды. Я вышел из Вестминстера, намереваясь сесть в машину, стоящую неподалеку, когда толпа, в потоке которой я покинул здание, остановилась. Я оглянулся и увидел Черчилля. Толпа успела раздаться, и те несколько шагов, которые он сделал к машине, он сделал быстро. Кажется, в Вестминстере был другой подъезд, но последнее время он им подчас пренебрегал, желая появляться на людях. Так или иначе, а при появлении премьера послышались аплодисменты, и нечто похожее на улыбку изобразилось на его лице. Машина отошла. Как мне показалось, встреча с Черчиллем отвечала настроению толпы — ее аплодисменты, ее возгласы, ее восторг были искренними. Рядом стоял господин в куртке из темно-серого сукна, вполне респектабельный. «Запомните, уважаемый, мы видели сейчас с вами человека, единственного из ныне живущих англичан, которого наши потомки отнесут к национальным героям, и справедливо отнесут… По крайней мере, так думаю я, — заключил он и вперился в меня. — А вы?..» Я сказал, что не думал об этом. Много больше, чем мои слова, ему сказал мой акцент, он понял, что имеет дело с иностранцем. «От вас я не требую иного, — точно говорил его взгляд, — а вот для нас, англичан, Черчилль — фигура национальная…» Как мы пойдем, верхним мостом или нижним? — спросил Сергей Петрович, по прежним своим походам с Бардиным он знал, что можно идти и одним мостом, и другим: один вел к возвышенной части леса, состоящей из сосны и березы, другой мост — к низменной, где рос кустарник и подлесок.
