Стояла женщина, молодая, и ее молодость была в чистой белизне шеи, которую обнажал больший, чем обычно, вырез платья. Оно выглядело, это платье, не столько зимним, сколько летним. Она знала себя и не без умысла надевала зимой летнее. Эта белизна ее лица и шеи, чуть золотистая, сообщилась ее волосам.

В какой-то миг она перехватила его взгляд и улыбнулась, Улыбка была так легка, что, казалось, не потревожила губ, отразившись в глазах.

— Я представляю, как вам было больно, Сергей Петрович, когда с вами сотворили все это, — вдруг произнесла она, глядя на него, и он едва ли не вздрогнул. Она сказала «сотворили все это», а он подумал: наверно, не просто было сказать такое? — Неужели им не ясно было, что это ложь?

Он поставил Керзона на полку, задумался — сказала два слова и все внутри перевернула.

— Самое ясное при желании можно сделать… неясным, — произнес он и вновь посмотрел на нее. Вот она стояла перед ним открытая, и в ее открытости была ее чистота. — Да и сегодня, пожалуй, есть такие, которые нет-нет, а скажут: раз был там, виноват… Есть ведь?

Вопрос был обращен к ней, и он ждал ответа, она поняла это, когда пауза сделалась достаточно велика.

— Есть.

У него было искушение спросить «кто», но он смолчал — да важно ли, кто может быть этот человек, который считает «нет дыма без огня». Бекетов даже знает, кто мог бы им быть. Даже теперь, после трех лет работы в Лондоне, работы, в основе которой лежит верность революции, верность и еще раз верность, они могут сказать «нет дыма без огня»… Сказать и улыбнуться чему-то такому, что будто бы знают они и не знают все другие, хотя совершенно очевидно, что они ничего не знают такого, что могло бы скомпрометировать Сергея Петровича, ибо, если бы знали, не отказали себе в удовольствии сказать… Значит, в основе их недоверия лежит некая инерция недоверия к добру и доброму человеку. И не только это, но и неспособность понять существо человека и, конечно, зависть к этому человеку, ибо сплошь и рядом это ничтожества… Она сказала «есть», сказала так уверенно, что он подумал: она не могла произнести этого слова с такой убежденностью, если бы не имела в виду некое определенное лицо или определенных лиц и свой разговор с этим лицом или с этими лицами, разговор, в течение которого было произнесено это кощунственное «нет дыма без огня». Но кого она могла иметь в виду? Вот тут ты должен остановиться, если не хочешь уподобиться тем, кто говорит «нет дыма без огня».

— Медики утверждают, что эпидемия гипнотизирует, — сказала она, все еще стоя у своего столика. — От нее никто не защищен.

— Нет, защищен, — возразил он, не сказал — отрезал. — Надо только удержать на плечах голову… Невелика мудрость — не расстаться с собственной головой, — он улыбнулся, будто что-то вспомнив. — Когда со мной произошло все это и по дому поползло: «И Бекетова… ну, знаете, такой седоголовый», — один человек удержался от этого психоза. Это была наша няня, так, крестьянская девушка с Волги, что присматривала за Игорьком. Нельзя сказать, что она знала меня дольше остальных — Игорьку было лет пять, но ей все было ясно. Она сказала о тех, кто меня увел: «Дураки, они бы меня спросили, кто такой Бекетов, и я бы им сказала…» Вот так-то, крестьянская девушка с Волги.

Она засмеялась:

— Это я крестьянская девушка с Волги, я не хочу отдавать вашей няне этих слов…

Он откликнулся на ее улыбку, ему были приятны ее слова.

— Балахна на Волге? Значит, и вы, и вы…

Оказалось, ему стоило труда уйти из библиотеки. И все время, пока шел к себе, не мог побороть печали. Все, что произошло в эти три года, было столь значительно, что даже такое вот ушло, ушло дальше, чем, казалось, должно было уйти… А может, это всего лишь привиделось Бекетову, и война не отодвинула беды тех лет, а, наоборот, выявила нелепость и кощунственность этого… Вон сколько лет прошло, а Сергей Петрович все еще воспринимается теми, кто знает и, пожалуй, не очень знает его, под знаком того года… Ведь никто не скажет: «Какой Бекетов? Ну, тот, лондонский… советник нашего посольства». Нет, не скажет, хотя пора уже привыкнуть к новым параметрам жизни Сергея Петровича. Скажет иное: «Какой Бекетов? Ну, тот, разумеется, что был на золотом печорском песке, а потом был возвращен на Кузнецкий…» Поэтому существо Бекетова где-то здесь, его совесть и его кожа, которую, наверно, не сбросить Сергею Петровичу до конца дней его, да надо ли сбрасывать?

Он пришел домой и, едва окликнув жену, которая хлопотала на кухне, прошел к себе и лег. Это было необычно, и она мигом заметила.

— Что с тобой, Сережа? — произнесла, появившись в дверях его комнаты, но света не зажгла. — Устал?

— Да, пожалуй… — ответил он тихо — сын спал в комнате рядом. — Ты помнишь, Катя, что сказала наша Настя, — приятно было назвать ее «наша Настя», — помнишь, что сказала она, когда меня брали?.. Ну, эти слова, которые нельзя забыть? «Дураки, они меня бы спросили, кто такой Бекетов, я бы им сказала». Помнишь?

Она точно окаменела в дверях. Так вот что его повергло в такую хмарь! Она нащупала тахту во тьме, опустилась на край, замерла.

— Не можешь… забыть? — вдруг спросила она, и ветер словно ворвался в ее грудь и перешиб дыхание, было слышно, как бушует этот ветер и не дает ей говорить. — Не можешь забыть… — Она хотела еще что-то сказать, но боль удерживалась в груди. — Ну, признайся, обидно?

— Обида — не мое чувство, — сказал он.

— Врешь, тебе обидно.

— Я сказал, не мое чувство, — произнес он и, протянув руку, коснулся ее щек. Слезы скатывались с них — подставь ладонь и наберешь пригоршню.

Она теперь знала, что он приметил ее слезы, и ей стало жаль себя. Она заплакала. Ее изожгли его беды, его. Все, что стряслось с ним, принял не столько он, сколько она, хотя ее и не было с ним, горе падает на слабых.

Понимаешь, надо сделать так, чтобы это не повторилось, — произнесла она голосом, в котором обнаружилась ясность, какой не было прежде. — Надо собрать все самое сильное, что есть в душах людей, и сделать, чтоб не повторилось, не повторилось… Видно, она долго таила эти слова, стараясь выбрать минуту и сказать ему, а когда произнесла, будто обессилела — не было труда большего.

К Бекетову явился Хор и сказал, что хотел бы пригласить Сергея Петровича, как он заметил, на «танковые маневры», при этом сообщил, что там будут и русские офицеры из военной миссии.

Сергей Петрович попробовал возразить: да так ли важно, чтобы поехал он, Бекетов, тем более что там уже есть русские офицеры? Но Хор настаивал: стоит поехать, англичане придают этому событию значение.

Полигон находился где-то на полпути от Оксфорда к Стратфорду, и машина должна была дойти туда часа за три, но разразился ливень, холодный, предвесенний, с ветром, который дул от моря и поэтому был особенно сильным. Иногда поток воды был так плотен, что машина слепла и приходилось ее останавливать и выжидать, чтобы ливень поутих и видимость улучшилась.

Бекетов не без робости думал о том, в какой ад он попадет, прибыв на полигон, но, оглядываясь на Хора, только улыбался: по мере того как ухудшалась погода, англичанин становился веселее.

— Это ад, — говорил Бекетов.

— Это рай, — откликался англичанин и добавлял: — Танкам это не страшно, как всему, что вызвал к жизни английский гений…

— Вызвал к жизни? — начал было Бекетов и запнулся, не хотел обижать англичанина.

— Вызвал к жизни, а затем отдал врагу? — тут же реагировал Хор, он верно схватил мысль Бекетова.

— Нет, почему же?.. — возразил Бекетов, смешавшись. — Генерал Горт разработал стратегию танковой войны…

— Горт, конечно, был, но это слабое утешение…

Бекетов с Хором прибыли на полигон, когда маневры уже начались. Хор пересадил Бекетова на джип, предварительно снабдив его брезентовым плащом и резиновыми сапогами.

Вездеход пошел по краю поля, просторного, на дальних подступах к которому, видимо, закипал бой, и, обойдя холм, взлетел почти на его вершину — склон холма был срезан, образовав выступ. Джип добрался до этого выступа и затих. Хор выскочил из машины и повлек за собой Бекетова. Где-то скрипнула дверь, скрипнула едва слышно, но, наверно, и этого было достаточно, чтобы штатское сознание Сергея Петровича распознало: в недрах этого холма есть укрытие. Кстати, не случайно, что в недрах холма, — высота наверняка давала возможность обозреть поле.