Бардин вернулся домой, когда Ольга уже спала. Егор Иванович не без печали заметил: с тех пор как она связала свою судьбу с Баковкой, она ложилась до того, как муж вернется, и покидала дом задолго до того, как он встанет. Как ни крути, но сбылось худшее.

Егор Иванович пошел на Сережкину половину, которую с некоторых пор обжила Ирина, и был немало изумлен, что дочери нет. Он оглядел комнату и едва ли не рядом с собой увидел платяной шкаф Ксении с резной дверцей. Он подумал, что никогда не видел этот шкаф здесь, и должен был признаться, что не был дома вечность. На столе, придавленное увядшим яблоком, лежало начатое письмо. Была бы Ирина рядом, быть может, не взглянул бы, а тут сама тревога повлекла к письму. Первая же фраза ошеломила: «Мальчишка — не серьезно, мужчина — серьезно». Да Ирина ли это? Взял письмо, повертел. Она. Когда же она доросла до этих слов и ее ли это слова? А если ее, то не могли же они возникнуть в ней внезапно, сложились с возрастом, вызрели? С возрастом? А сколько ей? Семнадцать. Чтобы ты их не преуменьшил, эти семнадцать, надо, чтобы тебе было столько же. Однако тебе семнадцать уже не будет, я следовательно, не суждено тебе ее понять. В письме нет обращения, кому оно? Не тому же мальчику с сивым хохолком, который прибегал на Калужскую с Шаболовки, сын технолога или заводского инженера. У мальчика был тщательно зачесанный вихорок, видно, прежде чем расчесать его, этот вихорок, мальчик смачивал его, там, где прошла расческа, были видны бороздки. То ли оттого, что мальчик был светел, то ли оттого, что он был не очень могуч в плечах, Егору Ивановичу почудилось, что он много младше Ирины. «Небось однокашник? — осторожно спросил тогда Бардин дочь. — Сидите на одной парте?» Она внимательно посмотрела на отца, все поняла. «Ты думаешь, что он младше меня? — спросила она, ее печальные глаза смотрели храбро. — Он старше… на три с половиной месяца…» — «Подсчитали?» — нашелся Бардин. Пожалуй, если бы не нашелся, дело было худо. Не этому ли мальчику с чубчиком адресовано письмо? Если ему, то какой смысл она вкладывала в слова о мальчишке и мужчине? Он опустился в кресло. Только сейчас он заметил, с какой тщательностью все вокруг было выскоблено, выщелочено, выкрахмалено. Именно выкрахмалено: скатерка, шторки, тюлевые занавеси и, конечно, пышное убранство кровати. Стыдно сказать, у кровати ее с кружевным покрывалом и многоярусной пирамидой подушек, покрытой такой же кружевной накидкой, был такой вид, будто бы тут жила не девочка, а женщина-молодуха, понимающая во всем этом толк. Непонятно почему, но крахмальное это царство дохнуло на Бардина тревожным ветром.

Суетность минувшего дня, а может быть, и усталость подступили к Бардину именно в эту минуту — его сморил сон. Он расположился в Иришкином кресле с мягким сиденьем и удобными подлокотниками, в которое она усаживала самых дорогих своих гостей. Ему явилась во сне снежная гора едва ли не такой же лилейной солнечности, как крахмальный снег Ирининой светелки. С горы бежали санки, взрывая снег. Снег вздымался облаком. Оно вспыхивало и гасло, это облако, стекленея и рушась. Когда оно вспыхивало, то становилось неожиданно дымным, с изжелта-червонной сердцевиной. Потом черная каемка источилась, осталось только червонное ядрышко, и Бардин рассмотрел в нем лицо Ирины. Теперь он мог установить наверняка: она была и в самом деле не так юна, как казалось. В плечах была округлость, какой у нее раньше не было, да и на щеках было по ямочке, каких при ее худобе быть не могло. Облако рассыпалось и опало, а санки все бежали. На их пути встала гора, они перемахнули, при этом и ров, и гора возникли крупно, у самых глаз, точно специально для того, чтобы Бардин мог рассмотреть, как летят над ними сани… И Ирина возникла крупно, у самых глаз, но сейчас уже шла в гору, шла нелегко, и не было у нее круглых плеч и ямочек на щеках, а была она такой же желтолицей и худущей, как всегда.

— О, Топтыгин, хорошую берлогу ты себе облюбовал!.. — голос Иринин, и рука, что ухватила Бардина за вихры и некрепко, щадяще потрясла его массивную голову, тоже Иринина, так брала Бардина за вихры только она. Егор Иванович раскрыл глаза — ну конечно, она, другой такой нет, худоба худобой.

— Точно ты фуру с мукой на себе возила, того гляди, упадешь от усталости… Да ела ты нынче?

— Вот… ем.

В руках у нее стакан молока и краюшка черного хлеба — что надо птичке-невеличке, чтобы быть сытой?

— Небось мерила московские версты с этим своим?.. — он тронул ладонью чуб, вздыбил — все понятно, так он обозначил мальчика с хохолком.

— Ты о Стасике? Нет!.. Он меня уходил, Стасик!.. По Москворецкой набережной: от моста Каменного до Устьинского и обратно…

— А вы бы взошли на мост! — воскликнул он, сознавая, что сказал не то, что надо было сказать. Ему хотелось поддержать настроение дочери, остальное было неважно.

— А мы взошли на мост, на Крымский…

Она расхохоталась и тотчас захлопнула рот ладошкой, закашлялась — истинно поперхнулась смешинкой.

— Значит, взошли!..

— Взошли, взошли… и вдруг цыганка с цветами. До сих пор не могу понять, откуда она взялась. Сунула цветы и шарах в сторону — боится, чтобы цветы не вернули ей. Стасик раскрыл ладонь и разложил на ней свои медяки. Я взглянула на него, а он стал синим от страха — денег не хватает… Одним словом, букет пришлось возвращать цыганке… Так у меня было такое состояние, папа, что впору с Крымского моста вниз головой… Понимала и прежде, что мне со Станиславом каши не сварить, но как-то не решалась, а тут вдруг прозрела: не мой герой!

Бардин приуныл, разом отпала охота смешить Ирину.

— Не твой, говоришь?

— Нет.

— А кто твой герой, разреши полюбопытствовать, а?

Она молчала, только глаза, полные скрытой радости, были обращены на Бардина. Ну, не вытерпит, скажет, думал Егор Иванович, не устоит. Если ее сейчас попросить не говорить, все равно скажет. У нее сейчас нет желания большего, чем поведать о своем герое.

— Сказать?

Она вдруг ткнула недопитый стакан с молоком, едва не выплеснув содержимое на стол, и, устремившись к Бардину, принялась его целовать напропалую, целовать и мутузить — ее твердые кулачки беспрепятственно гуляли по неоглядным пределам бардинского тела, однако не нанося Егору Ивановичу заметного ущерба.

— Он сосед тетки. Елены… Ну, что смотришь? Суздальской Елены, суздальской!..

— Суздальской? Когда же ты успела… в Суздале-то?

— Я же там была на ноябрьских… Только не пугайся, ему лет тридцать пять, инженер-путеец, строит дорогу где-то на востоке…

— Чем же он пришелся тебе по душе? — спросил Бардин, испытывая неловкость — эта тема в его разговорах с дочерью возникла впервые. Была бы Ксения, ей этот разговор был бы, пожалуй, больше с руки.

— Понимаешь, папа, ну что я? Так, девчонка сопливая! А он? Мужик, царь природы… Тут и зрелость настоящая, и самостоятельность… Женщина — существо слабое, ей нужна опора…

— А на Стасика не обопрешься? — спросил он и сощурился, спрятав в прищуре ухмылку.

Она не уловила в вопросе отца иронии.

— Хорошее слово: опора.

Не просто ему было уснуть в этот раз. И впрямь, не успела выколупнуться, уже тянет свою ниточку, и лукавит, и мудрит, а уж как рассчитывает — высшая математика, женская, разумеется… Но вот задача: откуда у нее этот опыт, когда он образовался и как был зачат? Не из сумеречной ли тайны рождения, не всесильные ли гены тут виной?

Проснувшись, Бардин никого уже не застал дома, но на столе подле тарелки с котлетой и банкой с консервированными баклажанами, до которых он был охоч, Егор Иванович увидел Ольгину записочку. Ольга писала, что целый час ждала, пока Егор распахнет свои светлые очи, и уехала, не дождавшись заветной минуты. Если государственные дела не окончательно полонили Егора, писала Ольга, может быть, есть смысл приехать сегодня в Баковку — лучшего дня, чем нынешний, не найти, все-таки конец недели.