— Как вам нравится хвала мистеру Смиту, — вопросил Бекетов, — не сказалось ли тут нечто такое, что освящено старой дружбой и что менять поздно?

Огонек сигареты Шошина был ярким, Степан Степанович не курил часа два и затягивался с жадностью.

— Возможно, и старая дружба, а возможно… — Шошин запнулся, беседа неожиданно вторглась в сферу деликатную. — Пока шла война, слава и покой друзей СССР были делом правительственным, сейчас все труднее.

— Пришло время… мужеству? — спросил Бекетов. Как ни сурова была эта формула, в ней все звалось своим именем.

— Пришло, Сергей Петрович.

— И для Коллинза?

— Можно допустить, и для Коллинза.

Не думал Бекетов, что у этого дня будет такой финал — Коллинз. Сергей Петрович вспомнил осенний вечер сорок первого года, загородный дом Коллинза, большой и хорошо ухоженный; приезд встревоженного Хора, который положил перед гостями газету, напитанную дыханием октябрьского дождя: «Русская столица перенесена на Волгу — завтра Москва может быть сдана»; причитания встревоженного Хора, который, имея в виду позицию англичан, вопросил смятенно: «Что делать Англии? — и повторял, как рефрен: — Промедление смерти подобно», — недвусмысленно намекая, что сговор с врагом тут не исключен. Правда, с Хором это было первый и последний раз, но было же. А как Коллинз? Помнится, не в пример доблестному военному он был настроен воинственно и говорил о европейском десанте, который надо было бы высадить вчера, но и сегодня не поздно. Он послал одного сына в африканское пекло, другого отдал науке, по слухам имеющей отношение к делам оборонным, а сам пошел по доброй охоте крепить отношения с русскими. Его симпатии к России были симпатиями к России традиционной, дважды выручавшей Европу из беды смертельной, да, пожалуй, к Ивану Петровичу Павлову, которого он боготворил. В остальном он находился к России не ближе всех остальных своих коллег, но вы убежден, что дружить с Россией, даже советской, патриотично и, пожалуй, нравственно, — за те жестоко трудные годы, которые он находился во главе общества, у него была та мера суверенности, которая позволяла ему соотносить свою деятельность с совестью. Тем ответственнее было его положение сегодня. Конечно, трудно было что-то утверждать категорически, но очень уж было похоже на то, что издатель Смит отступился не по своей воле. Терпимое отношение Коллинза к поступку Смита, кстати, свидетельствовало об этом же. Но его терпимое отношение к этому поступку говорило и об ином: могло быть так, что давление испытывал не только Смит, но и Коллинз, уже испытывал. Но Коллинз выказал это? Нет. Кстати, сегодняшняя его поездка к Шоу утверждала это же. Конечно, симптомы процесса на ранней стадии, самой ранней, но и они указывали на то, как верен человек своему идеалу. Отстоять этот идеал непросто, при этом завтра труднее, чем сегодня, но какие основания сомневаться, что он его отстоит?

Посольство пригласило лондонских газетчиков на просмотр документальных лент, полученных из Москвы, и Бекетов, к изумлению своему, обнаружил среди гостей Галуа, — оказывается, лондонского издателя смутили некоторые пассажи последней рукописи француза, и он просил его прибыть, едва ли не на второй день после возвращения из поездки на Балканы Галуа вылетел, благо была оказия.

Знойное балканское солнце оказало на француза действие магическое: не столь уж обильные волосы на висках пошли колечками, брови выгорели, щеки подсмуглило и подрумянило — такое было с ним только на дорогах благословенной Валенсии, когда осколок артиллерийского снаряда повредил колено корреспонденту и пришлось ковылять открытой степью добрые полсотни километров.

— Давно вы в Лондоне? — спросил Сергей Петрович.

— Третий день, Сергей Петрович, но мечусь, как загнанный, верите, еще день-другой, и протяну ноги… Однако, чур, единственно, кого я хотел бы видеть в Лондоне, это вас, Сергей Петрович…

Бекетов знал, француз не преувеличивает. Его лондонское житье-бытье действительно регламентировано. Но это происходило не столько потому, что так хотели другие, сколько потому, что к этому стремился сам Галуа. У него в Лондоне было два своеобразных кольца, большое и малое, по которым следовало обязательно пройти. Если Галуа был относительно свободен, он шел по большому кольцу, если занят — по малому. В нынешний приезд Галуа не было никакой надежды пройти по самому великому кругу, и француз избрал круг поменьше. Он предполагал встретиться с одним из субсекретарей Идена, с внешнеполитическим обозревателем «Таймс», известным в лондонских кругах под именем Буйвола, что следовало понимать как «идущий напролом», с Бивербруком, которого британский премьер все больше оттирал от больших дел, сделав доступным и для Галуа, с преуспевающим клерком Сити, по счастливой случайности дальним родственником Галуа. Прежде чем пойти по этим кругам, Галуа брал лист бумаги и вычерчивал их с графической точностью. В том случае, если какой-то из циклов требовал замены, Галуа искал замены равноценной, чтобы сумма сведений, которую он предполагал добыть, отправляясь по кольцевому маршруту, не пострадала. Если же Галуа удавалось пробыть в Лондоне три дня и цикл его встреч, определенных малым кругом, был уже завершен, возникала идея новых бесед — так было и в этот раз. Когда Галуа сказал, что хочет видеть Сергея Петровича, русский, грешным делом, подумал, что предприимчивый корреспондент и его включил в свой маршрут по незримому лондонскому кольцу, и готов был отказаться. Но встреча с Галуа сулила известные приобретения, и Бекетов дал согласие.

— Может быть, есть смысл отведать этой водки, настоянной на малине? — спросил Галуа. — По-моему, в тот раз это было симпатично…

— Ну что ж, согласен и на водку, настоянную на малине.

— Ну, коли согласны, тогда я готов… Да, чуть не запамятовал!.. — мигом нашелся Галуа. — В Лондоне толкуют о какой-то размолвке с Москвой! Говорят, русские обвинили Черчилля в новой попытке договориться с немцами. Что за чертовщина?.. — он поднял обе руки, точно желая показать, как нестерпимо красны сейчас его ладони. — Нет, нет… только не сейчас. Поговорим об этом, когда на столе будет водка, сдобренная малиной…

Нечего сказать, хорош Галуа. И слов-то произнес немного, а обусловил все: и о встрече договорился, и программу этой встречи определил так точно, что не отобьешься. В самом деле, попробуй-ка не скажи о размолвке, когда она действительно имеет место… Но что сказать?

Бекетов, наверно, знал не все, но что-то дошло и до него. Немцы, положение которых было близко к катастрофе, полагают: самое насущное для них — замедлить продвижение советских войск. Немцы отрядили гонцов: они готовы заключить перемирие в Италии, если им будет разрешено отвести свои войска на восток. Переговоры достаточно продвинулись, когда стало известно: русские проникли в существо происходящего. Стремясь предупредить конфликт, в аналогичных обстоятельствах не первый, англичане и американцы известили Москву о переговорах. Реакцию Москвы можно было назвать гневной. Тот факт, что силой обстоятельств американцы тут оказались в одном стане с англичанами, устраивал Черчилля. Рузвельт дал понять британскому коллеге, что тот должен остановиться. Он будто говорил англичанину: «Уймись, старый тори, твоя корысть тут так понятна». Но Черчилль накалялся все больше. «Я такой старый и такой почтенный, а они не доверяют мне», — точно говорил он. Ну, что тут можно сказать: если седины не внушают уважения, надо было бы думать об этом раньше.

Бекетов был немало удивлен, когда, встретив Галуа, убедился, то тот не очень-то склонен распространяться об итальянской авантюре Черчилля.

— Как говорили наши с вами предки, Сергеи Петрович, кто старое помянет, из того дух вон! — возразил Галуа не без веселой отваги. — Каждый обороняется как может, тем более, что ему нынче надо, так сказать, воевать на два фронта: с одной стороны русские, а с другой, как это ни странно, англичане — выборы вот-вот грянут.