Кузнецкий мало-помалу обретает облик довоенного Кузнецкого моста. Мало-помалу… Вдоль стен уже не лежат мешки с песком, придававшие улице вид баррикадный. С просторных витрин смыты полосы бумаги — в том, как они перечеркивали большие стекла крест-накрест, было что-то от горестной осени сорок первого. Энергичные скребки дворников добрались до асфальта, и тротуары почти черны — такого в Москве не было давно. Открылись магазины, дорогие сердцу москвича, которыми был славен Кузнецкий до войны: картографический, книжные, филателистический. Открылись банк, библиотека, часовая мастерская, ателье мод; правда, пока лишь ателье мод, а не Дом моделей, но вопреки скромной своей вывеске истинная цитадель всего нового, чем дивила мир российская мода, точно указав, что война пошла на убыль…

Да и Наркоминдел распахнул на Кузнецкий двери старого клуба, чтобы с невысокой его сцены зазвучали имена, которые отлила в своем горниле освободительная война. И тут была своя традиция, не столь древняя, но обязательная: как ни весомо было участие Наркоминдела в ратных деяниях страны, здесь не очень-то распространялись об этом. Хозяева точно говорили себе и гостям: история скажет свое слово и о Наркоминделе, а сейчас речь идет о тех, кто творит военную славу России. И, следуя этому правилу, клуб старался привадить адмиралов и танковых стратегов, редакторов военных газет и генштабистов, авиаконструкторов и писателей, разведчиков и партизанских военачальников. Иногда один человек был как бы о двух лицах: и вожак лесных армий, и следопыт-разведчик, идущий по тылам врага. Немолодой человек, но по-молодому худощавый, едва ли не четыре часа говорил о тайной войне в первозданных лесах и болотах. То был Медведев и его лесная одиссея, пока еще устная, — «Это было под Ровно»…

Но и история-самовидица не покидала наркоминдельской кафедры, взывая к именам и событиям дней минувших, утверждая ассоциации, помогая мысли проникнуть в глубины происходящего… На кафедру поднялся почтенный Тарле и повел рассказ о народной войне, какой ее явила миру Россия, изгнавшая Наполеона… Да, почтенный Тарле, в костюме с лацканами-лонжеронами, который при известных усилиях уже можно было в ту пору сшить в Москве у хорошего портного, не по-стариковски безбородый, с безупречным пробором, разделяющим седые и не столь обильные волосы на темени, повел рассказ с визита Дениса Давыдова к князю Багратиону. Ну, разумеется, широкий Давыдов попросил три тысячи сабель, а Кутузов расщедрился на пятьсот, да еще сопроводил посулу ухмылочкой, смысл которой можно было толковать так: «Пока суд да дело, обойдись, душа моя, и полутыщей, а там поглядим…» Не известно, что сказал хитрый Багратион Кутузову, но перед Денисом развел руками едва ли не недоуменно: «Я бы дал больше…» Но дело было даже не столько в саблях, сколько в вилах, граблях, топорах да ухватах с кочергами, которые взяла на вооружение армия мстителей… Сигналом к народной войне послужил большой огонь московский.

Тарле тычет сухим пальцем в окно, оно от него слева, точно хочет пояснить свою мысль и зримо: «Загорелся Балчуг, а вслед за ним и старый Гостиный двор. Огонь подобрался к Кремлю. Было светло как днем, Наполеон проснулся… — Тарле не может оторвать глаз от окна. — „Какая свирепая решимость, — сказал Наполеон в рассветных сумерках Коленкуру. — Какой народ!..“ С наступлением дня Наполеон решил покинуть Кремль, но это было сделать уже нелегко. Море огня подступило к Кремлю. Наполеон шел, разгребая руками дым, перескакивая через горящие стропила и матицы, воздух был раскален, гарь и пепел застилали все вокруг, дым ел глаза, дышать было невозможно. Одно время казалось, что Наполеону не выбраться из огня, но ему помогли солдаты, оказавшиеся рядом, они потрошили очередной русский дом… Император, заблудившийся в море огня, и мародеры, спасающие императора, — да, пожалуй, это было самое характерное…»

Тарле молча смотрел в окно. Казалось, все, что он рассказал только что, он увидел в окне. Он даже поднял руку и повел ею так, как должен был повести Наполеон, разгребая дым московского пожара…

«А потом в этом самом салтыковском доме, что на Якиманке, начали судить поджигателей. Судить и расстреливать. Говорят, там были все люди из народа: крестьянин, дворовая девка, хозяин трактира, почтмейстер, старый солдат, еще крестьянин, разумеется крепостной… И весть о расстреле пошла по Руси…»

Тарле вел рассказ, все еще не отрывая глаз от окна, хотя оно обросло льдом и снегом… Но если отогреть глазок, то увидишь Кузнецкий достопамятного февраля сорок четвертого года. Кажется, что ниточка истории не оборвалась и по Кузнецкому мосту идут те же, кто поверг в смятение Наполеона и его армию, названную историей «великой»…

Как это бывало и прежде, корреспонденты стекались в отдел печати к одиннадцати вечера. На подходах к этому часу их «форды», «фиаты» и «оппельки», нет, не широкобедрые лимузины, неторопливо осанистые, заметно стесненные в непросторных пределах Кузнецкого моста, а все больше малолитражки, юркие, оставляющие позади себя шлейф дыма, вбегали на площадь перед наркоминдельским домом и, отыскав свободное место, затихали, как бы слившись с тишиной большого города.

Вот это ощущение тишины преодолеть не просто — корреспондент покидает машину и стоит посреди площади, ожидая, когда это же сделает его товарищ, прибывший несколько позже.

До одиннадцати осталось минут десять, и можно наговориться вдоволь, хотя погода не очень способствует беседе под открытым небом — идет снег, мокрый, оттепельный.

— Судя по всему, русские перебросили на правый берег Днепра достаточно танков…

— В каком смысле «достаточно»?.. Чтобы обойти этот степной форпост за Полтавой?

— Вы слушали немцев? Вечернюю передачу?

Пауза. Где-то на Кузнецком идет машина. Она идет под гору, без мотора.

— Вечернюю. Немцы говорят, что на помощь осажденным пришел Манштейн.

Человек не удержал смеха.

— Как под Сталинградом?

— Как под Сталинградом… И вновь пауза.

— А русские? Верны себе?..

Человек обернулся: как ни темна ночь, виден бронзовый Боровский. Он, конечно, бронзовый, а все-таки страшновато: может и услышать.

— Молчат.

Машина, что скатывается по Кузнецкому под гору прочь от Наркоминдела, еще слышна.

— Я бы на их месте не молчал.

— Скажи им об этом, они сделают наоборот.

Подходит новая машина, потом еще и еще.

Верный признак — скоро одиннадцать.

— Хелло, это ты, Алик?

Сейчас посреди площади уже стоят пятеро.

— Немцы сообщили, что Сталинград на Днепре не удался.

Площадь пустеет. Если затаить дыхание, то слышен бой кремлевских часов. Бьют одиннадцать. Их удары доносятся и сюда…

Грошев держал телефонную трубку, однообразно покачивая головой, — звонил нарком.

— Да, да, внимание корреспондентов приковано к правому берегу. — Такое впечатление, что нарком был где-то рядом, иначе зачем же качать головой. — Да, да…

Из этих односложных «да» решительно нельзя было понять, о чем идет речь.

— Разрешите мне подумать, — сказал Грошев и осторожно положил трубку — он и прежде, как помнит Тамбиев, любил заканчивать разговор с наркомом этой фразой. — Не уходите, Николай Маркович, — заметил Грошев и медленно пошел по кабинету, ватные плечи его пиджака приподнялись, выражая озабоченность.

— Не о Корсуни ли речь? — спросил Тамбиев. Час назад корреспондентам была передана сводка Информбюро — вокруг немецких войск под Корсунью сомкнулось кольцо.

— О Корсуни.

— Но тогда к чему такая… хмарь?.. Сводка хорошая. Последнее слово Тамбиева настигло Грошева, когда он был у дальнего окна.

— К чему… хмарь? Немцы только что передали новое сообщение: по их данным, корсуньское кольцо разрублено…

— «По их данным»… А по нашим?

— Нарком полагает, что есть необходимость в свидетельстве очевидца или… очевидцев.