— Вы говорите обо всем этом с такой уверенностью, будто бы сходили за советом к своему Поборейше, — откликнулся Егор Иванович, не отрываясь от чтения пространного посольского сообщения, только что доставленного диппочтой из Лондона. Поборейша, которого назвал Бардин, был редактором польской газеты в Москве и одним из друзей бардинского заместителя. Хомутов, на взгляд Бардина, не бывал с поляком в деле, но отношения у них сложились так, будто они были крещены огнем.

— А я действительно говорил с этим… своим Поборейшей, — ответствовал Хомутов. Он не преминул оттенить «своим Поборейшей», дав понять Бардину, что не намерен ему спускать даже столь безобидной шутки. — Действительно, Егор Иванович… — повторил Хомутов. Он не часто называл Бардина «Егор Иванович», обходясь анонимными «вы, вас, ваш», а если это и делал, то не без очевидного намерения смягчить очередную резкость; впрочем, надо отдать должное Хомутову, он не очень округлял острые углы своих реплик, не любил округлять.

— Ну, и как он… Поборейша?

— Поборейша сказал: «Черчилль раздвоился в польских делах. Вы, русские, должны понять: раздвоился».

— В каком смысле раздвоился?

— В переписке со Сталиным клянет лондонских поляков, а на самом деле снабжает их оружием и склоняет к действию. — Хомутов вновь подошел к окну и, приоткрыв форточку, выпустил облачко дыма. Курил он много, со страстью, и это, как виделось Бардину, восприняло его лицо, желто-серое. — Кстати, это мнение не только Поборейши…

— А кого еще? — спросил Бардин. Хомутов подвел разговор к новому имени не без умысла, Бардин должен был знать это новое имя.

— Галуа…

Егор Иванович вздохнул.

— Не прост Галуа, но как ему не поверить, если сказанное им правда? Не прост Галуа…

Хомутов подошел к кадке с диковинным цветком, что стоял у батареи. Батарея выпарила влагу, и земля в кадке покрылась коркой, каменно-сизой. Хомутов сунул в сердцах папиросу в кадку, расплющив о твердую корку. Он это сделал с некоей окончательностью, точно хотел сказать: «Не прост, разумеется…»

— Говорят, что в Умань доставили лондонских десантников, которых выловили наши партизаны в приднестровских лесах. Не рассчитали с ветром, вот он и занес их восточнее, чем они хотели бы…

Хомутов упер в Бардина огненные зыркала, того гляди, там, где упал взгляд, пахнет дымом.

— Кстати, Галуа, как он сказал нам вчера, летит в Умань…

Бардин встал. Ничто не могло бы его заставить с такой легкостью сейчас подняться, но фраза о Галуа и Умани вон как взметнула.

— А что, если нам встретиться с Галуа? Хотя бы у меня в Ясенцах? Он, вы, я… втроем?

— И я тоже? — спросил Хомутов. В этой бардинской идее для Хомутова самым необычным было последнее — Егор Иванович приглашает его к себе в Ясенцы.

— Да, конечно… Сумеете организовать?

Хомутов пошел вокруг кадки с ботаническим дивом, ему надо было еще проникнуть в замысел Бардина.

— Попробую.

Он сказал «попробую» и с неодолимым любопытством посмотрел на Бардина, казалось, он увидел в нем сейчас такое, чего не видел прежде.

— Да, я попробую, — произнес Хомутов с несвойственной ему робостью и приблизился к двери, точно торопясь закончить разговор, который был для него так многослоен, что для постижения требовал сил дополнительных.

— Погоди, Хомутов, да не думаешь ли ты, что я приглашаю к себе Галуа, чтобы заодно заманить и тебя?.. Нет, нет, скажи, не осенило ли тебя ненароком этакое?

Хомутов остановился, обратив на Бардина глаза, в которых были и печальное внимание, и недоумение. Нет, непростая история отношений Хомутова и Бардина такого еще не знала.

— Нет, не осенило… — сказал Хомутов.

— И ты не неволишь себя? — спросил Бардин, теперь уже не скрывая улыбки. Этот эпизод с поездкой Галуа и Хомутова в Ясенцы точно сообщил ему силы, полуночной усталости как не бывало.

— Нет, Егор Иванович…

— Вот и хорошо.

Дверь за Хомутовым закрылась едва слышно, точно он опасался потревожить течение мыслей — он думал, нелегко думал.

Галуа шумно приветствовал поездку в Ясенцы — среди нещедрых радостей, которые дарила ему военная пора, ничто не могло сравниться с перспективой посещения русского дома, тем более бардинского. Впрочем, Галуа был не столь бескорыстен, когда речь шла о встрече с Бардиным, тут у него были свои резоны, по-своему веские.

Бардин сказал о визите Галуа Ольге и поверг ее в смятение: ну, естественно, Галуа однажды был в этом доме, но это же было вроде мальчишника, а с мальчишника взятки гладки. Теперь иное — в доме хозяйка.

— Ольга, не робей! — возгласил Бардин, он был не склонен расстраиваться по пустякам. — Время военное, до разносолов ли нам сейчас?.. Воспользуйся тем, что за окном мороз, и приготовь пельмени. Бутылка водки и полсотни пельменей на брата… Что еще надо? Да не забудь приправить пельмени чем-нибудь экзотическим… ну, например, соусом на красном перце, жареном луке, томате… Впрочем, соус можешь подать отдельно. Итак, пельмени; мясо я тебе добуду, а муку наскребешь… по сусекам. Я так и обозначу: Галуа едет в подмосковную усадьбу Бардина на пельмени.

Ольга посветлела: сказал человек слово и точно камень снял с плеч. Все-таки необыкновенный характер у него: ничто не способно его омрачить. Все подвластно его пухлой длани: протянул и снял недуг, коснулся и прогнал печаль, сказал слово, как сейчас, и глянуло солнышко. Главное даже не в том, что человек способен на такое, главное — убедить себя, что это в его власти, а остальному, в конце концов, не трудно поверить.

— Ну как, Оленька?

— Все сделаю, Егор, как ты сказал, все добуду, все сотворю…

Но что Бардину надо от Галуа? Никто лучше Галуа не знает польской проблемы, как ее воспринимает сегодня Лондон. Нет, не только потому, что Галуа ведомы лондонские повороты стратегии войны, просто польский вопрос стал знаком нынешней политики Черчилля — тут средоточие его разногласий с Россией. Знать мнение осведомленного Галуа — это, по нынешним временам, знать много.

С утра непогодило и подзанесло дороги обильным и сыпучим февральским снегом, но опытный Хомутов выманил Галуа на Кузнецкий на полчаса раньше и выехал в Ясенцы, имея в запасе полных минут двадцать. К урочным двенадцати первые пласты снега были вспаханы, и резервных почти хватило, чтобы пробиться в Ясенцы. Но Бардина уже объяло беспокойство, и он, облачившись в отцовский полушубок и валенки, выбрался за ограду и дважды взглянул в пролет заснеженной дороги, высматривая наркоминдельскую «эмку».

— А я не признал вас, Егор Иванович, ей-богу, не признал! — произнес Галуа, выбираясь из машины и пригибаясь, точно желая прошибить головой, которая сейчас сделалась странно острой, снежное облако. — Вот они, метаморфозы новой России: думал встретить этакого комильфо в черной паре, а встретил крестьянина в валяных сапогах. Оказывается, второй — тоже дипломат…

Он снял в сенцах жиденький зипунишко, подбитый доходящей канадской или австралийской лисой, и, приплясывая, вошел в комнату, однако тут же как-то затих и остановился — перед ним стояла Ольга.

— Ну, Егор Иванович, а вот этого я от вас не ожидал! — вдруг его немоту точно прорвало. — Утаил от нас Ольгу Васильевну, утаил, утаил!.. Прошлый раз пробыл в этом доме от утренней зари до вечерней, а Ольги Васильевны не видал!.. Где та железная дверь, за которой вы ее держали?..

— Видит небо, ее тогда не было здесь!.. — не на шутку смутился Бардин.

— Небо? Оно для меня не авторитет! Вы Ольгу Васильевну призовите в свидетели…

— Оленька, скажи, пожалуйста…

Ольга отвела с пламенеющей щеки червонный локон, сердито сомкнула толстые губы — в минуту смущения они у нее точно набухали.

— Не было, не было…

— Не убедительно! — воспротивился Галуа, он не хотел отпускать Ольгу. — А кто тогда подготовил наше пиршество?.. Ну, согласитесь, так ведь? — обратился он к Хомутову и немало смутил того. Хомутов стоял в сумеречном углу и с превеликим любопытством рассматривал Ольгу — в этот февральский день, осиянный тускло-оранжевым солнцем и сухим ненастьем, она показалась Хомутову неким дивом.