— Да, так полагают англичане…

— Но история свидетельствует, и не однажды, что французы могут рубить вожжи…

— Да, было дело… — согласился Грабин. — Ничего не скажешь, было дело, — подтвердил Аристарх Николаевич, не скрывая и в этот раз улыбки.

Бекетов пошел в библиотеку и ненароком поймал себя на мысли, что идет дорогой, какой не хаживал прежде, кружной, не самой короткой… И странная мысль вдруг явилась ему: да потому ли он не видел Анну Павловну до сих пор, что она болела, а может, просто медлил, избрав кружной путь? А полет на континент и ночной путь к Кану — кружной?

— Я уже все знаю, — сказала она, когда он появился на пороге библиотеки. Гипертония вымотала Анну, лицо стало прозрачно-синим, чуть ли не под цвет глаз.

— Письмо… со Сретенки?

— Письмо… Все знаю.

Он засмеялся:

— Это я все знаю…

— Что именно?

Он смутился.

— То, чего не узнаешь в Лондоне…

— Папа? — вырвалось у нее против воли.

Он двинул плечами, спина его точно занемела.

— Там этот портрет Людмилы Николаевны висит… акварельный, который написал он, — произнес Бекетов, ему захотелось откликнуться на ее фразу, но так, чтобы не коснуться больного.

Она вздохнула, вздох был нелегким, в нем были и тревога, и сомнение, и радость, непонятная сейчас… Бекетов не сводил глаз с нее. Наверно, и в девичестве красота ее была чуть-чуть пригашенной. В пшеничной мягкости волос, в русой матовости кожи, чуть золотистой, в прищуре глаз, сине-лучистых, была неяркость.

— В этом портрете все, что он видел в ней, что хотел ей сказать… — произнесла она и, взглянув на Бекетова, точно вопросила, понимает ли он ее. — Все, все… в этом портрете.

— Все… что именно? — спросил Бекетов, ее волнение передалось ему.

Анна наклонилась, скрыв лицо, казалось, она была спокойна, только вздрагивали руки, лежащие на столе, которые она точно забыла убрать.

— То, что делает человека счастливым, — произнесла она. — То, что дает смысл его жизни… — сил хватило на шепот. — Для Киреева его любовь была свята. Как послание той высшей силы, которая чище, храбрее, искреннее нас, поэтому она нас так облагораживает, поэтому одно ее прикосновение делает нас счастливыми… Главное, чтобы она снизошла к нам, остальное не в нашей воле, да и подчиниться ей счастье… Отродясь никто не жалел, что пошел за нею… Человек и воли, и интеллекта завидного счел за счастье быть подданным своей большой любви…

— Вы и тут в него, Анна Павловна?

— Простите, Сергей Петрович… — Она встала и, сняв с полки книгу, спрятала в нее глаза. — Простите…

— Людмила Николаевна назвала вашу библиотеку филиалом Тургеневской, — сказал он уже у самой двери, он искал слово, способное ободрить ее. — А мы стояли с нею в этой вашей фигурной светелке и смотрели вниз, там на бульваре липы…

— Бульвар, что у нас под окном, необыкновенно хорош осенью, я бы сказала даже, осенью не первоначальной, а поздней. Когда багрец и золото одевают листву, становясь червонными. Нет, не столько от солнца, а от морозца, самого первого, полуночного, и по утрам иней лежит на красных листьях… Вот хорошо об эту пору во всю длину бульвара пошагать: от Подсосенского и Покровки через Сретенку, Петровку, Страстную к далекой Остоженке!.. Какая дорога может в Москве сравниться с этой и красотой, и старомосковской истинностью на исходе вечера?.. Но идти надо, когда шумы стихают и бульвар заметно пустеет и, наверное, делается таким, каким он был некогда… Понимаете? Отец говорил, что эта дорога дает ему силы. Когда я подросла, он брал и меня. Все рассказывал о Волге, о войне гражданской и, конечно, о маме — у него все рассказы кончались мамой. И однажды он мне сказал: «Почему один человек влюбляется в другого, еще никто не объяснил. Тут есть тайна, в которую надо еще проникнуть. Я, например, точно знаю, что полюбил твою маму, потому что она была похожа на маму мою…» Так и сказал: «на маму мою…» — Она задумалась, внимательно и печально наблюдая за Бекетовым. — Вот мама написала мне, что вы напомнили ей отца… Я тоже заметила, что вы очень на него похожи. Нет, не внешне, разумеется, это было бы грубо, а чем-то необщим, незримым… очень, очень…

Вот она и подвела к той грани, к какой хотела подвести, объяснив и тайну своего чувства: ты похож на ее отца, ты похож… Разве не понятно?

Она подняла книгу, как бы отгородившись от него.

— Родилось желание уехать. — Книга была большой, она скрывала ее лицо. — Взять дочку и уехать.

— Уехать… вам?

— С дочкой, — сказала она и, не отняв книги от лица, отступила. Ему показалось, что книга в ее руках пошла ходуном.

— Анна Павловна… — произнес он, устремившись к ней, но она отступила еще дальше.

— Уходите, — сказала она, отняв от лица книгу. Она была сейчас спокойна, эта неяркость в лице была нерушимой, только мочки ушей горели, выдавая волнение.

Истинно, в эту ночь в жизни Бекетова родилась гроза, готовая все обратить в прах. «Для Киреева его любовь была свята, как послание той высшей силы, которая храбрее и искреннее нас. Подчиниться этой силе — счастье…» Она верила, что ты не воспротивишься этой силе, и взывала к твоей решимости не воспротивиться ей. Мера ее решимости могла только изумить: она уже отступилась от всего, чем были ее дом, семья, муж, то большое, что явилось сутью ее благополучия. Она отступилась бы и в том случае, если бы ей угрожала опасность остаться одной, совсем одной… Но, может быть, мера этой решимости была так велика, чтобы пробудить твою совесть и твою ответственность, в конце концов? Не будь удара такой силы, ты, пожалуй, не понял бы того, что происходит… Истинно, родилась гроза, родилась гроза…

Была Екатерина, был Игорек, и было третье, бесконечно твое, родное, трижды выстраданное, а поэтому близкое, нерасторжимое с тем, чем были Екатерина и Игорь… Но что? Сразу не назовешь, но было чувство жалости, острое, что и это обращается в прах… Вместе с грозой родилась тревога, а тревога вызвала к жизни жалость. Да точно ли жалость?..

Он пошел домой и, еще не открыв дверь, ощутил, что дом спит. Он вдруг позавидовал им. «И неведение — счастье?..» Он вошел в дом. Как же далеко они были в своих снах… У Игорька горел ночничок, он пошел на огонь. Сын спал, как обычно запрокинув голову, открыв рот. Ах, эта его носоглотка, не дошли руки, ты виноват, кто же виноват, как не ты?.. Он опустился подле сына, растроганно ткнулся в его щеку своей щекой, да, видно, не рассчитал — не иначе, отросшая за день щетина обратилась в крапиву.

— Да… ты что, папа? — как ни крепок был сон, Игорек не скрыл изумления. Для отца это было необычно, он не очень-то был сентиментален.

— Спи… я так. Спи.

Он вышел из дому. Что же происходит, что такое?.. И образ Анны пробудился вновь. Он увидел ее подле себя. Кто-то сказал ему однажды: «Главное мужику перевалить через пятьдесят, а там не страшно». Это что же — пятьдесят как последний рубеж грехопадения? Самый трудный?.. Но надо ли его преодолевать? То, что явит она тебе, способен ли явить кто-либо на свете? «Отродясь никто не жалел, что пошел за нею». Значит, твоя любовь сшиблась с жалостью? И у тебя нет сил отвергнуть? А ты уверен, что это всего лишь жалость?.. А может быть, вся жизнь твоя встала на дыбы и пошла на тебя войной? Все чистое, что было в жизни, все святое, что ты берег, вдруг взбунтовалось, уперев в тебя рогатины?.. Значит, святое?.. А то, что явила Анна, не святое? Ее храброе бескорыстие, ее решимость?.. Вот завтра она возьмет своего ребятенка и устремится в Москву, как ты? Да, что скажешь ты прежде всего себе?..

Тремя днями позже он действительно узнал, что Анна уехала — дочь была с нею.

Всю ночь над Лондоном раздавались гиеньи стенанья «фау».

Горели склады на Темзе, полоса Гайд-парка вдоль Бейсуртер, универсальный магазин у Трафальгарской площади…

В пору жестоких бомбежек Лондона взрывы тонули в реве самолетов и неумолчном шуме зениток. Сейчас каждый удар «фау» взрывал ночь. В этих ударах был свой ритм, зловещий. Точно срабатывал часовой механизм на мине. Сколько взрывов, столько и мин… После всего, что пережил великий город, новое испытание могло показаться и не столь грозным, однако нельзя было отделаться от впечатления, что город минирован. Минными полями стали площади, скверы, железнодорожные насыпи, шоссе… Когда взрыву предшествовали артиллерийская стрельба и вой самолетов, это, пожалуй, было не столь внезапно, а поэтому не так грозно. Сейчас было по-иному: взрывы рвали город, они рвали его в тишине.