Мальчик огляделся, ища новую Жертву, и снова прицелился в меня. Я погрозил ему пальцем, услышал, что он все-таки дунул в трубку, и почувствовал, как что-то острое воткнулось мне в рукав. Я обследовал рукав и обнаружил маленькую оперенную стрелу, застрявшую в ткани; на один ее конец был накручен комочек ваты, а острие намазано чем-то синим, цвета индиго.

Тут зажглись уличные фонари. И в их желтом свете я разглядел лицо мальчугана, который по-прежнему улыбался мне, наморщив лоб под матросской шапочкой. Глаза у него были темные, веки припухшие, нос остренький, а щеки… изборождены глубокими морщинами, идущими от крыльев носа к углам рта, покрыты густой щетиной и напудрены! Это был не кто иной, как мой старый приятель, проклятый карлик Янсен!

Я уставился на него. Да, это был Янсен, правда без бороды. Он скалил зубы в зловещей ухмылке, переодевшись в детский костюмчик и прихватив трубку с отравленными стрелами вместо гороха. Янсен снова выстрелил. Я метнулся вбок. Отравленная стрела просвистела в паре дюймов от моей шеи. Интересно, подумал я, чем он ее намазал – кураре, стрихнином или какой-нибудь мерзкой отравой собственного приготовления?

Янсен пританцовывал и хихикал, довольно неумело изображая расхулиганившегося мальчонку. Редкие прохожие смеялись, глядя на него. Янсен зарядил свою трубку очередной стрелой.

Надо было сразу же швырнуть его в канал, а не дожидаться, пока он выстрелит, но вокруг уже собиралась толпа веселившихся зевак. Не смеялись лишь трое: Карло, краснорожий «турист» с портфелем – тот самый, с речного трамвая, – и толстяк, который перехватил у меня такси в аэропорту «Марко Поло».

Только тут я понял суть всего этого спектакля, несомненно поставленного для меня Форстером, любителем подобных «живых картин». По его замыслу, я должен был вне себя от бешенства наброситься на карлика, прежде чем тот успеет утыкать меня своими синими стрелами, а толпа итальянцев, увидев, что бьют «ребенка», конечно же, отреагировала бы соответственно. И в этой суматохе Карло незаметно сунул бы нож мне под ребра.

Я с достоинством повернулся и пошел прочь. Люди Форстера следовали за мной, впереди всех Янсен. Я прибавил шагу, размышляя о том, на какое расстояние действует пневматическая трубка.

Я попытался оторваться от погони среди бесконечных улиц, каналов и мостов, но моя же собственная тень в свете уличных фонарей выдавала каждый мой маневр. Я тащил ее за собой как хвост. Я пробежал по мосту, нырнул в какой-то переулок и очутился в Гетто Веккьо, напротив маленькой синагоги. Конечно же, я заблудился! Однако, свернув за угол, я увидел, что это и есть Виале ди Сан-Ладзаро. Я не очень-то удивился. Трудно быстро найти нужное место в путанице венецианских улиц; но, в общем-то, и по-настоящему заблудиться здесь не менее трудно.

Номер 32 оказался в самом конце улицы, возле канала. Он прятался за высокой каменной стеной, весь верх которой был утыкан битым стеклом. В стене виднелась тяжелая железная калитка; она была заперта. Я потряс ее, услышал, как отодвинули засов, и калитка распахнулась. Чей-то голос произнес: «Быстро!»

Я прошел в калитку, в полной темноте сделал несколько шагов вслепую, наткнулся на что-то и упал. Поднявшись на ноги, я обнаружил, что это был каменный купидон.

Калитка закрылась, лязгнул засов. Возле меня стоял Кариновский, поддерживая меня под локоть.

– Най! – произнес он. – Дорогой мой, вы что-то припозднились. Я уж стал опасаться, что вы и вовсе не придете.

– Меня несколько задержали, – услышал я собственный легкомысленно-веселый ответ. – Но вам бы следовало знать: я ни за что не пропущу столь увлекательное приключение!

Моими устами говорило тщеславие – то самое свойство человеческое, которое может порой отлично заменить мужество и стать практически неотличимым от него.

Стеной был огорожен вытоптанный маленький садик, а за садиком стоял дом. Кариновский провел меня внутрь, усадил в кресло и предложил выпить.

– Честно говоря, сливовицу я вам не рекомендую, – заметил он. – Гуэски, вероятно, пошутил, прислав ее сюда. А вот «Слезы Христовы», несмотря на свое название, – вино вполне приличное.

Я взял бокал и внимательно посмотрел на человека, которого должен был спасать. Левая рука Кариновского висела на перевязи из черного шелка. Если не считать этого, он выглядел таким же, как всегда – собранным и компетентным. Я уже успел подзабыть, что разрез глаз у него слегка монгольский, а волосы украшает благородная седина. Вид у него был чуть отрешенный, лицо иронично-веселое – такие лица бывают у людей, переживших резкие перемены судьбы, например, у южноамериканских президентов. Я был рад, что добрался сюда, и надеялся, что смогу ему помочь.

– Как ваша рука? – спросил я.

– Более или менее действует, – отвечал он. – К счастью, рана оказалась не слишком глубокой. Так, всего на полдюйма…

– Этого вполне достаточно, чтобы перерезать горло.

– Именно это он и хотел сделать, только я ему не позволил – прикрылся рукой, как щитом. Жаль, конечно, что у меня не было настоящего щита…

– А потом?

– А потом я решил, что этот малый слишком боек для такого старика, как я, – Кариновский развел руками, словно извиняясь, – вот я его слегка и успокоил, с помощью простейшего приема сломав ему шею.

Я кивнул. Я готов был ему аплодировать, но воздержался, поборов свою извечную склонность к красивым жестам.

– Однако у вас тоже как будто были неприятности? – спросил Кариновский, глядя на искромсанный левый бок моего пиджака.

– Пустяки, – уверенно заявил я. – Царапина. Я имел несчастье повстречаться с человеком в ботинках с исключительно острыми носами.

– В Венеции и не такое можно встретить, – заметил Кариновский, неторопливо усаживаясь и принимая величественную позу. Тоже, значит, имеет склонность к красивым жестам, подумал я. Но в данном случае подобные величавые манеры были излишни, ибо успех данной мизансцены зависел от того, насколько убедительно я сыграю роль перепуганного простака, обычного партнера любого комика.

Черт возьми! Да не стану я такое изображать! Я достал сигареты и предложил Кариновскому, закурив и сам.

Некоторое время мы молча курили, выпуская клубы синего дыма. Потом в саду послышались шаги, но Кариновский как ни в чем не бывало налил мне еще бокал вина, и я решил все-таки сыграть роль простака.

– Ну, хорошо, – сказал я. – А теперь что вы предлагаете делать?

– Я предлагаю вам начинать спасать меня.

– И как, по-вашему, мне это сделать?

Кариновский стряхнул пепел с сигареты.

– Зная ваши неограниченные возможности, друг мой, ваши разносторонние таланты и богатый опыт, я не сомневаюсь: вы, несомненно, найдете выход из создавшегося положения. Если, конечно, не пожелаете следовать несколько сомнительному, на мой взгляд, плану Гуэски.

– Сомнительному?

– Возможно, я несколько несправедлив, – согласился Кариновский. – На самом деле план Гуэски совершенно гениален. Может быть, даже слишком. Вы меня понимаете?

– Нет. Я даже не знаю, в чем, собственно, этот план заключается.

– О, это весьма забавно! Его план основан, естественно, на использовании ваших разнообразных талантов.

Я внутренне содрогнулся, по спине поползли мурашки. Что этот Гуэски там навыдумывал? И какое отношение его план имеет к талантам агента Икс? Я попытался припомнить, какие мне приписываются подвиги и свершения, но ничего так и не вспомнил. И решил, что настало время прояснить ситуацию.

– Кариновский, – сказал я, – что касается моих талантов…

– Да-да? – переспросил он радостно.

– Боюсь, слишком многое преувеличено при пересказе…

– Ерунда, быть такого не может! – сказал он.

– Нет, так и есть. Сказать по правде, я вообще не слишком богат талантами.

Кариновский рассмеялся.

– Все ясно! Вам свойственны внезапные приступы скромности, – сказал он. – Хроническая болезнь англосаксов, а также – особенность их менталитета. Теперь еще скажите, что вы вообще никакой не секретный агент!