— Нет, я не собираюсь вечно жить в вашем доме… — продолжила девушка, чуть качнув головой и бросив мимолётный взгляд в сторону окна, где уже темнело, — не хочу показаться той, кто без спроса вцепился в чужой уют и решила, что он теперь её. Но если вы не против моего присутствия… если не выгоните… то почему бы мне не остаться, хотя бы на время?

Она замолкла, словно сама удивившись той смелости, с которой сказала это. Её плечи чуть опустились, как у человека, сделавшего шаг в неизвестность, но готового к ответу — любому. В глазах мелькнуло смущение, почти испуг, а голос, который до этого звучал ровно, на мгновение дрогнул, выдавая больше, чем моя собеседница, возможно, хотела показать.

— Да, меня пугает сам факт, что формально я не свободна. Что где-то, на чужом столе, в какой-то бумаге я значусь не как личность, а как вещь. — Её губы дрогнули, и я видел, как Александра сдерживается, чтобы не сорваться в раздражение или боль. — Но за всё это время, что я здесь… я ни разу не почувствовала себя пленницей. Ни вы, ни Орлин… вы оба дали мне то, чего у меня не было очень давно: ощущение, что я кому-то нужна. Что я не обязанная — а принятая. Не купленная — а… своя.

Её слова повисли в воздухе, тяжёлые и тёплые одновременно, как старое, любимое одеяло, которое вдруг оказалось на плечах в самый нужный момент. И всё же внутри меня словно что-то сжалось. Отвращение, злость — на саму систему, на обстоятельства, на свою беспомощность. Я опустил взгляд, надеясь, что девушка не увидит, как сильно задело меня её «не свободна». Как мне самому хотелось вычеркнуть это из её реальности раз и навсегда.

— Спасибо, — выдавил я, и голос мой прозвучал чуть хрипло, неуверенно, будто через горло проходил не звук, а ком из сожаления и вины. — Для меня… это правда важно. Знать, что вы не чувствуете себя здесь узницей. Что вам тут… спокойно.

Моя собеседница слегка улыбнулась. Но в этой улыбке было так много — и благодарность, и та самая осторожность, с которой люди выстраивают мосты, ещё не зная, не подведёт ли почва под ногами, и… нечто тёплое, дрожащее, почти неуловимое. Может быть, надежда?

Я перевёл дыхание глубже, стараясь собраться с мыслями. Всё, что хотел сказать, путалось, мешалось с чувствами, которых я не ожидал от самого себя, — и, тем не менее, произнёс:

— Знаете… за эти дни я так привык к вашему присутствию, что уже не могу представить себе Долес без вас. Неважно — на кухне ли вы, с книгой в руках, или возитесь во дворе с этой шумной птичьей оравой… всё кажется правильным, только если вы — здесь.

Слова вырвались почти шёпотом, будто я боялся, что громче сказать будет слишком. Слишком честно. Слишком откровенно. Я не говорил о чувствах, не тянулся к её руке, не смотрел на губы, как в романах. Но в этих простых фразах было, наверное, больше, чем в любой клятве.

Александра ответила не сразу. Просто сидела напротив, чуть приоткрыв губы, будто хотела что-то сказать, но не решалась. В её глазах мелькнула тень — не испуга, нет — скорее, осторожного, почти благоговейного ожидания. А потом она слегка кивнула. Медленно, почти незаметно. И этого было достаточно. В ту минуту я осознал — она поняла всё без лишних слов и прямых признаний. Поняла — и не отвернулась.

Мы проговорили почти всю ночь. Ни один из нас, кажется, не заметил, как тени за окном начали бледнеть, уступая место первому рассветному свету. Всё началось с неуверенного вопроса, с короткой фразы, за которой потянулась история — её история. Девушка вдруг решилась и начала рассказывать о себе. Не о том, как попала сюда — об этом мы уже говорили, — а о своей прежней жизни. О том месте, где она родилась и жила… до того, как оказалась в нашем мире.

Её слова звучали, словно сказка — и, пожалуй, сказкой и была. По крайней мере, для меня. Александра говорила о мире, где повседневные задачи исполняли не люди, а некие "машины" — металлические существа без души, но с движением, точные, словно часовой механизм. Они пахали поля, поднимали тяжести, перемещали людей на огромные расстояния с такой скоростью, что у меня только брови поднимались всё выше и выше. У них, оказывается, даже свет и вода появлялись по одному лишь щелчку — без магии. Я слушал, словно ребёнок перед старой легендой, время от времени задавая уточняющие вопросы, стараясь представить, как это — жить в мире, где твоим слугой становится безмолвная сталь.

Взамен я рассказал ей о себе. О той части жизни, о которой обычно не любят говорить — о военной кампании на границах королевства, о долгих зимах в походах, о потерях, о людях, которые были рядом… и которых больше не стало. Моя собеседница слушала очень внимательно, не перебивая, и даже спрашивала — не из вежливости, а по-настоящему, от души. Её интерес был живым, искренним, почти детским, и именно это почему-то давало ощущение, что весь этот разговор — не случайность.

Затем Александра начала расспрашивать о наших законах, о праве, о правителях и их власти, и, конечно, о магии. Её взгляд стал чуть недоверчивым, когда я заговорил о Силе — думаю, в её мире это казалось чем-то… мифическим, недоступным. Поэтому я просто взял и показал — открыл ладонь, и позволил пламени медленно вырасти в воздухе, не обжигая, но освещая её удивлённое лицо мягким, янтарным светом. Девушка откинулась чуть назад, ахнула, а потом с явным восхищением наблюдала, как я управился с заклятием, не прилагая особых усилий. Да, магия была редкой штукой, но не настолько, чтобы её совсем не видеть. Видимо, ей просто не повезло раньше.

А потом она вдруг заговорила о драконёнке. Спокойно, как бы между прочим — но этот вопрос заставил меня ненадолго замолчать. Потому что тут я и сам не знал, что ответить. Мы оба повернулись в сторону окна, за которым в это время малыш, вероятно, уже растягивался в дровнике, зевая и поскрипывая когтями по доскам.

— Он ведь… не просто зверь, верно? — спросила тихо.

— Нет, — отозвался. — Не просто. И дело даже не в том, что у него крылья или чешуя. Драконы… это нечто большее: их считали давно вымершими. Настолько давно, что даже хроники указывают их существование с пометкой «легенда». И если бы я сам не видел, как из яйца вылупилось это существо, я бы и сам не поверил.

На мгновение я замолчал, подбирая слова. Потому что мыслей было много, и ни одна из них не казалась мне до конца разумной.

— Поговаривают, что у самого короля есть пара особей. Но они… не живут по-настоящему, потому что их держат взаперти, не позволяя летать или дышать полной грудью в облаках, — проговорил, нахмурившись. — Откуда взялось яйцо, которое принесли мне крестьяне, я до сих пор не понял. Почему оно выжило? Почему вообще… появилось?

Я потерянно провёл рукой по щеке, вспоминая.

— Я не раз пытался разобраться, — добавил после паузы. — Думал об этом по ночам, собираясь распросить крестьян, но всё как-то не складывалось. И, если честно… всё, что произошло в последние дни, выбило меня из колеи. У нас и без того забот хватало.

Александра кивнула. В её глазах блестело любопытство, смешанное с тревогой. И, пожалуй… доверием. Тем особым доверием, которое не нужно заслуживать долго — его либо дают сразу, либо не дают вовсе.

Ночь тянулась, но не тяготила. Время текло незаметно, как вода в ручье, и впервые за долгое время я чувствовал себя не герцогом, не воином и не стратегом, а просто человеком. Рядом с другим человеком, которому интересно, что скрывается под моей бронёй. И, возможно, это было самым ценным за все последние годы.

Первые лучи рассвета несмело скользнули по полу, подсвечивая пыльные разводы на стекле и золотя светлыми бликами волосы Александры. Я вдруг заметил, как она зевнула, прикрыв рот ладонью, и лишь тогда осознал — мы проговорили всю ночь.

— Вот лагр… — пробормотал я, резко поднявшись с кресла. — Вам же нужно спать. Что я вообще… почему я не остановил разговор раньше?

Девушка подняла на меня глаза и слабо улыбнулась — устало, но искренне и по-доброму.

— Всё в порядке. Это была… очень интересная ночь, — произнесла она с той самой мягкой честностью, которой я так и не научился противостоять.