Бабушка плачет, Клодет тоже. Да у меня и у самой глаза полны слёз. И хотя я не знала Моник, мне кажется, я понимаю сейчас то отчаяние, которое она испытывала тогда. И ведь она действительно стала для Изабель матерью и никогда не относилась к ней как к чужой.

— Она любила тебя, Белла! — говорит и Шанталь. — Она всегда любила тебя как собственную дочь! Но перед смертью она подумала о том, что, быть может, однажды ты останешься одна и тебе потребуется помощь. Она хотела, чтобы хоть кто-то знал твою подлинную историю. И она рассказала ее мне.

— А медальон? — напоминает о предмете нашего разговора граф. — Почему вы так и не показали его Изабель?

— О, ваше сиятельство! — снова пугается мадам Турнье. — Прошу вас, не думайте, что я решила оставить его себе! Да, Моник рассказала мне всё это, но взяла с меня слово, что я не передам это Белле до тех пор, пока это не станет необходимым. Разве стало бы кому-то лучше, если бы девочка узнала правду? Ведь Изабель бы осталась вообще без семьи. Она лишилась бы поддержки Джереми и мадам Камю, но так и не обрела бы настоящую семью. Ведь Моник не знала имени ее родной матери. И кажется, та женщина была не из Арля, а значит, даже по медальону мы не смогли бы найти ее родственников. Так зачем же было рассказывать то, что могло причинить Изабель боль?

— Этот медальон был на шее малышки? — уточняет Арман.

— Он был в корзинке, в которой лежала Белла. Моник увидела его, только когда принесла ее домой. Поверьте, сударь, она ни за что не стала бы забирать столь дорогую вещь. Она сказала, что он был на цепочке, но цепочку она продала спустя несколько лет, когда им с Джереми понадобились деньги. А вот расстаться с медальоном она так и не смогла. Словно чувствовала, что однажды он понадобится Изабель, — тут Шанталь берет в руки другой кулон и шмыгает носом. — Значит, портрета было два? Но как же к вам попал второй?

Да, тут есть чему изумиться. Кто бы мог подумать, что оба эти медальона столь причудливыми путями окажутся в одной маленькой комнате спустя столько лет?

— Он попал ко мне случайно, — говорю я. — А сейчас, мадам, вы же оставите мне и второй?

— Конечно, дорогая! Он твой по праву. И я надеюсь, когда ты обретешь свою настоящую семью, твои родные простят и Моник, и меня за то, что мы так долго молчали!

Она поднимается, обнимает меня, и пошатываясь, идет к дверям, где Матис подхватывает ее под руку.

А мы остаемся на кухне. И никто из нас не решается сказать первое слово.

Я всё еще не могу поверить в то, что рассказала Шантель. Неужели Изабель действительно дочь герцога Лефевра? Ах, как жаль, что она не дожила до этого дня! Хотя, возможно, она всё еще жива, просто находится сейчас в другом времени — в том, из которого сюда попала я. И быть может, она чувствует в этот момент наше волнение.

И кто знает, не поменяйся мы с ней местами, отрылась ли бы вообще эта старая тайна?

— Значит, всё это не случайно, Белла! — почти шепотом говорит бабушка. — И когда я пыталась отговорить тебя от поездки в Париж, я лишь вредила тебе.

— Конечно, не случайно! — Клодет трясет седой головой. — Неужели ты могла подумать, что я говорила всё это просто так? Что однажды наша Белла станет настоящей герцогиней. Вы все не верили мне, а ведь я оказалась права.

А я бросаюсь перед бабушкой на колени.

— С чего ты взяла, что хоть чем-то мне вредила? И кем бы я ни была на самом деле, запомни, что ты всегда была и есть моя любимая бабушка! И я никогда тебя не оставлю!

— Вот еще! — вдруг сердито говорит она. — Теперь ты точно должна ехать в Париж! Теперь ты приедешь туда не самозванкой! А мы с Клодет останемся в Арле. Теперь у нас есть деньги, так что тебе не нужно о нас беспокоиться. А о тебе позаботится твой муж.

И она переводит взгляд на де Сореля. И тот с готовностью кивает.

— Разумеется, мадам!

Он тоже сейчас не похож на самого себя. На удивление молчалив и сдержан. И мне трудно представить, какие мысли крутятся сейчас в его голове. Что почувствовал он, когда понял, что его еще час назад казавшийся таким безумным брак вовсе не является мезальянсом?

— Бабушка, разве тебе так не понравился Париж, что ты не хочешь поехать туда со мной снова?

Я уже смирилась с тем, что наша с графом первая брачная ночь сегодня так и не состоится. Теперь на повестке дня стоит куда более важный вопрос.

— Дитятко мое, боюсь, еще одной поездки в столицу я уже не выдержу, — она гладит меня по голове, и я чувствую, как дрожит ее морщинистая, с загрубелой кожей рука.

— Тогда и я никуда не поеду! — заявляю я.

— Что ты такое говоришь? — хмыкает Клодет. — Ты должна поехать к своему отцу! Он был слаб еще тогда, когда мы только приехали в Париж. А после того, что там случилось, он наверняка чувствует себя куда хуже. Его единственной радостью была за все эти годы была встреча с потерянной дочерью. И ты теперь можешь ему эту радость вернуть.

Мое сердце разрывается между бабушками и герцогом Лефевром. Мне ужасно хочется увидеться и с ним, и с Амеди. Но и оставить тут Дезире и Клодет я тоже не могу.

Я вижу, что обе бабушки устали. После всех треволнений этого вечера им нужно отдохнуть. И это понимает и Арман. Он подает мне знак, и мы выходим на улицу.

— Простите, ваше сиятельство, но мне сегодня нужно остаться дома, — говорю я.

Я боюсь, что он не поймет меня, но нет, он кивает.

— Конечно, оставайся. Но я буду тебе признателен, если ты перестанешь называть меня сиятельством и станешь обращаться ко мне просто по имени. И не беспокойся — наша первая ночь никуда от нас не денется.

Он прижимает меня к себе и целует так нежно, что у меня начинает кружиться голова. Неужели он надеется, что я переменю свое решение и пойду с ним?

Но уже спустя минуту он отпускает меня и отвязывает от крыльца свою лошадь.

— Ты должна поехать в Париж!

— Я никуда не поеду без бабушек! — упрямо говорю я. — Дезире вырастила меня, и я не могу отплатить ей такой неблагодарностью. Да, оказывается, что там, в столице, у меня тоже есть бабушка. Но она не приняла меня и не известно, примет ли и теперь. И я не уверена, что сам его светлость захочет нам поверить. И как мы вообще сможем объяснить, что у меня оказались сразу два медальона?

Я не добавляю то, что если мы скажем правду, то раскроется и его участие в этом деле. Но он понимает это сам.

— Не беспокойся, Изабель, на этот раз герцогу Лефевру всё расскажу я. Мне давно уже следовало это сделать — еще тогда, когда ты взяла всю вину на себя. Я сделал то, что не подобает делать дворянину, и должен понести за это ответственность. Но я надеюсь, что его светлость меня простит. Ведь то, что начиналось со лжи, теперь привело к тому, что мы узнали правду. Я понимаю, это ничуть не оправдывает меня. Но встреча с тобой изменила и меня самого.

Теперь он целует мою руку. На улице уже темно, но в эту ночь ярко светит луна, и я вижу, что несмотря на ту невозмутимость, которая привычно отражается на его лице, в его глазах сейчас тревога.

— А что касается мадам Камю и мадемуазель Бертран… Если ты поедешь в Париж, то это вовсе не значит, что ты их бросишь. Путь до столицы неблизкий, и он слишком труден для дам в их возрасте. К тому же мы и сами не знаем, как примет нас герцог Лефевр. Не исключено, что он выставит нас вон, даже если мы расскажем ему правду. И тогда нам придется возвращаться в Прованс. А быть может, ты и сама не захочешь остаться в Париже.

В этом он прав. Мне совсем не хочется становиться частью светского общества столицы и приходить в Лувр, чтобы постоять в восторженно приветствующей монарха толпе.

— Но если я оставлю их здесь, то они будут думать, что я их предала.

А он вдруг улыбается:

— Мне кажется, я кое-что придумал! Почему бы твоим бабушкам не отправиться ко мне в поместье? Я найму для них экипаж и напишу письмо моему управляющему, дабы он принял их со всеми полагающимися почестями. Им не придется самим заботиться о крыше над головой и пропитании. И там достаточно слуг, которые будут стараться им угодить.