Когда я выхожу на крыльцо, возле которого уже стоит карета, его сиятельство бросает на меня взгляд и неодобрительно качает головой.

— Вам не следует так волноваться, Изабель! Вы ужасно бледны. И что за опущенная вниз голова? Вы должны выглядеть как вернувшаяся из изгнания королева, и никак не меньше.

Следом за мной выходит и Клодет. Она тоже напряжена, но старается держаться бодро. Проводить нас на крыльцо выходит и бабушка, и мы с ней обнимаемся и едва не плачем.

Если наш обман будет раскрыт, то из дома Лефевров мы с Клодет отправимся прямиком в тюрьму. И одна только мысль об этом приводит меня в ужас.

— Не думайте о дурном, мадемуазель! — советует мне герцог Альвен, тоже забираясь в экипаж. — Всё, что от вас требуется, это рассказать его светлости о себе. А если вам станут задавать вопросы, то прежде, чем отвечать на них, вам стоит подумать.

— И вы ни в коем случае при этом не должны смотреть на меня, — добавляет граф. — А иначе будет нетрудно догадаться, что мы с вами в сговоре. Я всего лишь привез вас в столицу и ничего более нас с вами не связывает.

Я судорожно киваю. Не удивлюсь, если я рухну без чувств сразу же, как только кто-то из Лефевров начнет сомневаться в моей истории. Всё мое тело сотрясает дрожь.

Карета едет по парижским улицам, но сейчас они не вызывают у меня никакого интереса. Я слишком сосредоточена на предстоящем разговоре, чтобы обращать внимание на что-то другое.

И когда мы останавливаемся возле красивого двухэтажного здания, и кучер, быстро спрыгнув с козел, распахивает дверь экипажа, я вздрагиваю, понимая, что мы приехали.

Нас встречает слуга, который ведет нас сначала по широкой мраморной лестнице, а потом по длинному широкому коридору. Здесь светло и красиво, но я едва замечаю это. Наконец, мы входим в просторную комнату, в центре которой в высоком кресле сидит седой мужчина. При нашем появлении он не поднимается, но даже так я вижу, что он довольно высок. У него худощавое телосложение и бледная кожа. И он смотрит на меня с неменьшим волнением, чем то, что я испытываю сама. И хотя в комнате есть и другие люди, я смотрю только на него.

И только когда сидящая в другом кресле дама издает какой-то каркающий звук, я перевожу взгляд на нее. Она стара, но отнюдь не немощна. И она смотрит на меня так, словно я грязь под ее ногами.

Впрочем, после рассказа графа о ней чего-то подобного я и ожидала. Но вот присутствие здесь еще нескольких людей становится для меня неожиданным.

После положенных приветствий вдовствующая герцогиня предлагает Альвену и де Сорель расположиться на стоящем сбоку диване, а когда граф подает мне руку, чтобы отвести меня туда же, ее светлость громко говорит:

— Нет, ваше сиятельство! Девушка пусть останется там, где она стоит. И ее бабка тоже! — ее тон полон пренебрежения.

А я слышу, как хмыкает за моей спиной Клодет. Мы словно преступники в зале суда.

— С чего вы взяли, мадемуазель, что мы должны поверить в то, что вы — дочь герцога Лефевра? — задает герцогиня первый вопрос.

— Я не могу заставить вас, ваша светлость, поверить моим словам, — у меня пересыхает во рту, и я чувствую, что вот-вот закашляюсь. — Я знаю лишь то, что мне несколько лет назад рассказала моя мать.

И я как старательная школьница пересказываю ту историю, что была придумана графом. Я старюсь говорить коротко и ясно. Лишние подробности ни к чему, в них легко запутаться. И всё то время, что я говорю, герцог Лефевр едва заметно кивает. А вот его мать сидит в кресле неподвижно, и я не могу понять, какое впечатление производит на нее мой рассказ.

Когда я замолкаю, старая герцогиня переводит взгляд на Клодет, и та торопливо подтверждает мои слова.

— Ровно то же самое моя невестка Моник рассказала и мне самой, ваша светлость. Она обманывала моего сына много лет, и когда он, наконец, узнал о том, что дочь ему не родная, то не захотел и дальше оставлять девочку в своем доме, и ее приютила я. Других внуков у меня всё равно не было.

— Нам недостаточно только ваших слов, — холодно говорит герцогиня. — Что, если завтра сюда придет другая девица и расскажет нам то же самое? Кому из вас мы должны будем поверить?

— Но у вас есть еще и мое слово, ваша светлость! — встает с дивана де Сорель. — Я лично разговаривал с дочерью повитухи, и ее рассказ в точности совпадает со словами матери мадемуазель Камю. Точнее, ее приемной матери.

Он говорит так спокойно, что я не могу не восхититься. Он прирожденный мошенник.

— Ах, полно, ваше сиятельство! — усмехается хозяйка. — В вас я не сомневаюсь, но подумайте сами, разве не могла быть дочь повитухе в сговоре с мадемуазель Камю? Они придумали красивую сказку, зная, что мой сын готов будет поверить во что угодно, лишь бы обрести свою дочь.

Граф не обманул, когда сказал, что у нее всё еще острый ум. Она легко показала, почему именно он не может быть свидетелем в этом деле. А мне стало еще страшней. Потому что если нам всё-таки не поверят и обвинят в обмане, то сам де Сорель легко выйдет сухим из воды. Он всего лишь поверил словам дочери повитухи.

— Она похожа на Эстель, — вдруг тихо говорит его светлость.

Так тихо, что мне приходится прислушиваться к его словам.

— Ты ошибаешься, Ренард! — возражает его мать. — Эстель была подлинной красавицей, а эта девица всего лишь смазлива. И в чертах ее лица нет ничего благородного. Тебя вводят в заблуждение ее светлые волосы. Но если ты присмотришься к ней повнимательней, то сам поймешь, что она не может быть твоей дочерью. И даже если невестка этой старухи действительно украла бы ребенка, у нее всё равно должно было бы остаться хоть что-то от Эстель — платок или плащ, в который завернули младенца.

— Вы не правы, матушка, — всё так же тихо, но неожиданно твердо отвечает герцог. — Даже если ребенок и был завернут в платок Эстель, то эта женщина наверняка догадалась избавиться от чужой вещи. С чего бы ей хранить то, что обличало ее в преступлении.

— У меня есть такая вещь, ваша светлость! — а вот мой голос сейчас звучит так хрипло, что я сама его не узнаю. — Медальон, который моя мать, вернее, женщина, которую я всегда считала своей матерью, передала мне перед своей кончиной.

Я подхожу к герцогу Лефевр и снимаю с шеи кулон в виде сердца.

Его светлость берет его, и я замечаю, как дрожат его руки. А когда он раскрывает медальон и видит портрет белокурой девочки, то вскрикивает и лишается чувств.

Один из присутствующих в комнате мужчин оказывается врачом. Должно быть, его пригласили именно потому, что ожидали такой реакции герцога.

Доктор подносит к носу его светлости флакончик с нюхательной солью и просит открыть окно. И когда в комнату врывается свежий воздух, герцог приходит в себя.

— Это она! — выдыхает он и обводит всех еще не вполне осознанным взглядом. — Моя дочь! А это медальон Эстель, который она никогда не снимала.

Я делаю шаг в его сторону, но старая герцогиня предостерегающе взмахивая рукой, запрещая мне подходить ближе. Но я понимаю, что что бы она сейчас ни говорила, ее сын не поверит ей. Слишком сильный эффект на него произвел медальон.

Расчет графа де Сорель и его дядюшки вполне оправдался. Против такого аргумента не сработают обычные слова.

Но я почему-то совсем не радуюсь этому. Я слишком хорошо понимаю, что это лишь первый этап проверки. И что, оставшись здесь, у Лефевров, я буду всё время находиться под их пристальными взглядами. Они будут ждать моей ошибки. Любого неосторожного слова или поступка, которые позволят обвинить меня во лжи.

Сейчас мне поверил только сам герцог, но ни его мать, ни его сын не захотят меня признать, и мне каждый день придется доказывать им, что я не мошенница. А сделать это, зная, что я как раз мошенница и есть, будет ох как непросто!

— Пусть она подойдет! — требует герцог.

— Ты не должен этого делать, Ренард! — громко говорит герцогиня. — Не раньше, чем мы убедимся в том, что она не лжет.