— Как еще вы хотите в этом убедиться, матушка? — устало усмехается он. — Сама Эстель нам уже ничего не сможет рассказать. А вот ее медальон уже рассказал очень многое.

Я только сейчас думаю о том, что если они были так близки с женой, то она вполне могла рассказать ему о том, что медальонов было два — у нее и у ее сестры. И если он вспомнит об этом сейчас… Но я тут же себя одергиваю — думать об этом нужно было раньше. А теперь остается только надеяться на то, что ничего подобного она ему не говорила. Или что память герцога его подведет.

— Но если этот медальон все эти годы был у вас, мадемуазель, — ее светлость смотрит на меня всё так же враждебно, как и прежде, — и ваша матушка всё рассказала вам, то почему вы не приехали в Париж сразу?

Ей кажется, что это логичный вопрос. Но даже если бы на моем месте сейчас была настоящая дочь его светлости, то и она была бы удивлена. Герцогиня думает, что это так легко — проделать путь почти через всю страну человеку, у которого нет денег. Это она могла бы сесть в свою карету и отправиться туда, куда ей заблагорассудится. А что смогла бы предпринять бедная девочка из Арля?

Но говорю я ей другое.

— Моя приемная мать сама не знала, кем была та приемная женщина, у которой она украла ребенка. В ее присутствии имя герцогини Лефевр не называлось.

— Матушка, довольно вопросов! — дыхание его светлости учащается.

На его бледном лбу выступают бисеринки пота, и его мать поднимается:

— Этот разговор утомил его светлость. Простите, господа, но мы вынуждены прервать эту беседу.

Мужчины тут же вскакивают и кланяются хозяйке. Я делаю реверанс и собираюсь направиться к выходу вместе с графом и герцогом Альвеном. Но Лефевр на удивление громко говорит:

— Нет! Девушка пусть останется здесь!

— Но, Ренард…

Но на сей раз он не желает слушать возражения матери.

— Дюпон, разместите мадемуазель в одной из гостевых комнат!

Мужчина средних лет в бархатной ливрее (должно быть, дворецкий или мажордом) низко кланяется и подходит ко мне:

— Прошу вас следовать за мной, мадемуазель.

Я смотрю на его сиятельство, который одобряюще мне улыбается, потом на Клодет, которая спокойна как скала, и выхожу вслед за слугой. Я остаюсь в этом особняке одна, без поддержки, и это приводит меня в трепет.

Мы идем по анфиладе, и через раскрытые настежь двери я вижу комнаты, мимо которых мы проходим. Особняк большой и с архитектурной точки зрения довольно красивый — высокие потолки, просторные помещения, широкие окна. Но его внутреннее убранство не отличается ни изяществом, ни хоть каким-то единым стилем.

Наверно, свою лепту в создание этих интерьеров внесли несколько поколений Лефевров, и уже довольно давно здесь ничего не менялось. Должно быть, ни старой герцогине, ни герцогу не хотелось утруждать себя заботами о том, чтобы придать этому дому какой-то лоск.

Впрочем, комната, куда меня приводит дворецкий, оказывается весьма милой — она небольшая, но уютная, и в ней есть всё необходимое. Кровать под балдахином, комод, стул с высокой спинкой.

Мужчина удаляется, но присылает ко мне горничную, которая приносит полотенце и ночной горшок. И почему-то это смущает меня, хотя я уже привыкла к тому, что привычных нам туалетов тут нет. Даже таких, какие есть у нас в деревнях. Здесь в принципе нет системы канализации.

Я прошу девушку принести мне воды, и она убегает, а когда возвращается с кувшином и кружкой, то говорит:

— Господин Амеди хочет видеть вас, мадемуазель! — она замечает мой недоуменный взгляд и поясняет: — Сын его светлости!

Вот как! Значит, сын герцога тоже здесь! А я была уверена, что он не дома, раз не посчитал нужным присутствовать при нашей встрече с его отцом. А ведь он уже далеко не мальчик. Раз он ребенок от первого брака, то он должен быть на несколько лет старше сестры. Неужели ему было не интересно на не посмотреть?

А теперь мне кажется обидным, что он подзывает меня к себе как собачонку. Из вежливости он мог бы сам прийти сюда.

— Мне проводить вас, мадемуазель? — спрашивает горничная.

Похоже, ей даже в голову не приходит, что я могу отказаться. А я слишком измотана этим визитом, чтобы встречаться с кем-то еще. Да и мне совсем не хочется разговаривать с наглым самоуверенным мажором, который наверняка начнет меня оскорблять.

— Я немного устала и предпочла бы отдохнуть. Если же господин Амеди желает со мной поговорить, то он может прийти сюда. Да и мы наверняка встретимся с ним за обедом или за ужином.

Хотя я понимаю, что герцогиня вряд ли захочет видеть меня за общим столом. Ведь для нее я неотесанная крестьянка.

Мне кажется, что ничего вопиюще неприемлемого я не сказала, но лицо горничной почему-то бледнеет.

— Простите, мадемуазель, но мне именно это и передать господину Амеди?

Она выглядит такой растерянной, что мне становится ее жаль. Быть может, ей достанется за это от молодого хозяина. И я, вздохнув, поднимаюсь с кровати.

— Хорошо, проводите меня к господину Амеди.

И снова мы идем по длинным коридорам, только теперь в обратном направлении. Я не пытаюсь запомнить расположение комнат. Возможно, меня выгонят из этого особняка прямо сегодня.

Девушка останавливается перед дверьми, ничем не отличающимися от остальных, тихонько стучит.

— Господин Амеди!

И получает дозволение войти. Но когда она открывает дверь, то остается в коридоре, а через порог переступаю только я.

А когда я вижу сына герцога Лефера, то не могу сдержать вздох изумления.

Комната, в которую меня привела горничная, это не гостиная, не кабинет, а спальня. Но я прекрасно понимаю, почему сын герцога Лефевра не мог принять меня в другом месте. И почему он сам не пришел ко мне. И почему не появился на нашей встрече с его светлостью.

Молодой человек лет двадцати-двадцати пяти лежит в кровати и при моем появлении не делает попытки встать. Он бледен и худ, и его спадающие на плечи волосы болезненно тусклы. И на бледных щеках особенно ярким кажется лихорадочный румянец.

И всё мое возмущение тем, что он вызвал меня к себе, разом пропадает. Я сразу чувствую к нему жалость, и наверно, это отражается в моем взгляде, потому что мужчина хмурится.

— Здравствуйте, сударь! — говорю я и делаю более простой вариант реверанса — книксен.

Хотя это ему следовало бы поприветствовать меня первым — и как мужчине, и как хозяину. Но я готова простить эту неучтивость из-за его немощи.

Я не знаю, как я должна к нему обращаться. Его отца называют «ваша светлость». А вот как называют сына герцога, я не имею ни малейшего понятия.

И он понимает мое замешательство и гордо бросает:

— Я — граф Клари. Вы можете называть меня «ваше сиятельство».

Он не считает нужным добавить ни «мадемуазель», ни «ваше сиятельство». Но если он думает этим меня оскорбить, то напрасно. Я изначально понимала, как встретят меня в семье Лефевр.

— Рада знакомству, ваше сиятельство! — улыбаюсь я.

Моя улыбка заставляет его поморщиться, как будто он положил в рот кусок лимона. Ну, что же, если ему хочется быть мрачным, так кто же может ему запретить?

— А вот я не могу сказать того же, — холодно заявляет он. — Надеюсь вы понимаете, мадемуазель Камю, что в нашем доме никто не желал вашего появления.

А вот это уже неприкрытая грубость. Хотя я могу его понять — речь идет о большой сумме денег, на которую он наверняка уже рассчитывал и которая может вдруг оказаться у какой-то девицы, о которой он знать не знал все двадцать лет.

— Вы не совсем правы, ваше сиятельство, — возражаю я. — По крайней мере, один человек в этом доме рад моему появлению. И именно он пригласил меня здесь остаться. И поскольку речь идет о хозяине дома, то полагаю, даже вы не осмелились ему в этом возразить.

Наверно, граф Клари охотно спустил бы меня с лестницы, если бы был в состоянии это сделать.