— Ты же знал, — она уже почти кричит, — она мечтает, что будет жить во дворце — с тех самых пор, как ей сказала это гадалка. Мы не ровня ей, будущей герцогине!

Слово «герцогиня» она произносит с таким презрением, что я вздрагиваю. Я не знаю, как настоящая Изабель относилась к предсказанию Клодет, но разве на моё отношение к Лулу и Камилю это хоть как-то влияло? И отказала я ему вовсе не потому, что мечтала о герцоге.

Лулу всё-таки поворачивается ко мне, и во взгляде ее столько ненависти, что я понимаю — друзей у меня, кажется, больше нет.

Иду с ярмарки и чувствую себя ужасно одинокой. Этот город чужой для меня, и мне трудно привыкнуть к тому укладу, который кажется мне слишком неправильным, чтобы я могла его принять. Слишком грязные улицы. Слишком неустроенный быт. Слишком несправедливое расслоение общества, где одни по праву рождения изначально выше других.

Я сильно скучаю по привычной обстановке — благоустроенной квартире, транспортной инфраструктуре, интернету. Здесь этого не будет еще как минимум четыре сотни лет. И любые новшества воспринимаются в штыки. Хотя о каких штыках я говорю? Их ведь еще тоже не придумали.

И с медициной здесь тоже большие проблемы. Врачи мало чем отличаются от знахарей, и их услуги стоят баснословных денег. А население имеет слишком смутное представление о гигиене. Поэтому многие к тридцати годам уже похожи на стариков. А здоровые зубы тут — что-то из области фантастики.

Конечно, если бы я родилась в этом времени, я бы всё воспринимала по-другому. Но у меня есть, с чем сравнивать. И сравнение это явно не в пользу шестнадцатого века.

До этого дня меня еще согревала дружба с Лулу и Камилем. Ведь это так важно знать, что рядом есть люди, готовые выслушать и поддержать. А теперь у меня остались только бабушка и Клодет.

Но нет, я не сердилась ни на Лулу, ни на Камиля. Возможно, однажды они поймут, что никто не может нести ответственность за чужие мечты.

Когда я выхожу на улицу Вязальщиков, то вздрагиваю от неожиданности. К перилам крыльца нашего дома привязана лошадь. И эта лошадь слишком хороша для того, чтобы принадлежать кому-то из обитателей нашей улицы. Более того — она мне знакома. И когда я осознаю это, я хочу повернуть назад.

Но раз де Сорель уже узнал, где я живу, то что помешает ему приехать ко мне домой в другое время? И я, дрожа от страха, поднимаюсь по ступенькам крыльца.

— Белла? — слышу бабушкин голос из кухни. — А к тебе приехал молодой господин. Сказал, что ему нужно с тобой поговорить.

Граф поднимается при моем появлении и наклоняет голову.

— Здравствуйте! — говорю я.

Если он хочет повторить свое непристойное предложение, то зачем он вошел в наш дом? Не лучше ли было дождаться меня на улице? Или он настолько самоуверен, что готов произнести те же слова даже в присутствии моей семьи?

А может быть, он будет угрожать, что обратится в суд, чтобы с требовать с меня и тот экю, и стоимость камзола? И что уже он успел сказать бабушке?

Я смотрю то на Дезире, то на гостя и молчу.

— Ну, что же ты застыла на пороге? — удивляется бабушка. — Проходи! А я не буду вам мешать.

Нет, похоже, он ничего ей не сказал. Иначе она не была бы так спокойна.

Бабушка уходит в свою спальню и наверняка берет веретено. Она не из тех, кто станет подслушивать. Вот если бы дома была Клодет…

— Что вам угодно, ваше сиятельство? — спрашиваю я, усаживаясь за стол. — Я помню, что я должна вам экю, но…

Я не должна говорить, что идея аферы с камзолом принадлежит не мне, но если он станет требовать плату, то мне придется это сделать. Наверно, если собрать все деньги, которые у нас есть, то мы сможем наскрести этот экю. Но если я выдам мадам Марбо, то придется вернуть деньги и ей. Какой-то замкнутый круг.

Но он не дает мне договорить.

— Я тоже помню про тот экю, мадемуазель. Но сейчас я приехал не за ним. Более того, я готов предложить вам гораздо больше.

Ну, что за наглец? Неужели он считает, что любая девушка из простонародья готова продать себя в обмен на несколько монет?

— Меня нельзя купить, сударь! — возмущенно говорю я, чувствуя жар на щеках.

А де Сорель в ответ высыпает на стол из мешочка целую горку золотых монет.

— Даже за столько?

Я сглатываю подступивший к горлу комок, пытаясь сосчитать, сколько лет мне нужно не выпускать из рук свои вязальные спицы, чтобы заработать такую кучу денег. И сколько всего полезного мы с бабушкой сможем купить на эти деньги! И нам с ней уже не придется голодать.

И всё-таки говорю:

— Даже за столько.

Да, я родилась не во дворце, а в лачуге, но это не значит, что я продаюсь. Пусть я простая вязальщица, но у меня есть честь, с которой я не готова расстаться без брачного обряда, как бы высокопарно это ни звучало. Ведь поступиться своей гордостью — это значит предать не только себя, но и бабушку, и Клодет.

Но он не отступает:

— А если я скажу, что в случае согласия ты будешь жить во дворце?

Сердце бешено стучит. Он что, готов на мне жениться?

Но эту мысль я отбрасываю сразу. Конечно, нет! Это только в книжках принцы или графы женятся на пастушках. А в реальной жизни они ищут себе ровню.

Значит, он всего лишь хочет сделать меня своей любовницей. Да, уже не на одну ночь, а на более продолжительный срок, но сути дела это не меняет. Наигравшись, он так же выкинет меня из своего дворца, и никакие деньги не вернут мне утраченную репутацию.

— Что вы такое говорите, сударь? — вдруг слышу я голос Клодет.

Я и не заметила, что она вернулась домой и стоит сейчас у дверей, буравя гостя тяжелым взглядом.

— За что вы предлагаете ей деньги? — Клодет говорит так громко, что из спальни выходит бабушка. — Нет, ты слышала, Дезире, что хочет этот наглец?

Теперь мы смотрим на него втроем. И если бы взгляды могли испепелять, то от графа уже осталась бы только горстка пепла.

Но, как ни странно, наш гость ничуть не смущен. И он спокойно, безо всякой дрожи в голосе говорит:

— Дамы, простите, но вы неправильно поняли меня!

— Что тут можно неправильно понять? — удивляется Клодет. — Не станете же вы говорить, что предлагаете ей выйти за вас замуж?

— Нет, не предлагаю, — честно отвечает он. — Я предлагаю ей сыграть роль, за которую готов хорошо заплатить.

— Роль? — теперь я уже совсем ничего не понимаю.

А он поднимает с полу какой-то завернутый в ткань предмет. Разворачивает его и показывает нам. Это картина в красивой дорогой раме — портрет молодой женщины.

— Мне кажется, вы на нее весьма похожи, мадемуазель!

Я присматриваюсь повнимательней. Да, у нее тоже длинные светлые волнистые волосы и голубые глаза. Но никакого другого сходства я не замечаю. Но прежде, чем я успеваю это сказать, подает голос Клодет.

— Да, что-то общее у них есть. Но кто эта дама, сударь?

— Это покойная жена герцога Лефевра, которая была одной из первых красавиц при королевском дворе. И мне нужно, чтобы мадемуазель притворилась ее дочерью!

Граф де Сорель

Дядя вызвал меня к себе дождливым весенним вечером. Ему и прежде случалось делать это, когда он впадал в тоску и ему требовался собеседник или партнер для карточной игры. И всё-таки этот раз был особенный. Во-первых, потому что вся записка целиком была написана рукою его светлости, хотя обычно он прибегал к услугам своего секретаря. А во-вторых, потому что в конце ее стояла приписка о том, что видеть меня он хочет безотлагательно.

Такая поспешность была странной сама по себе, ведь мой дядюшка, герцог Альвен, относился к числу тех людей, которые не любили суету и всегда и во всём предпочитали действовать вдумчиво и основательно.

Я прибыл в его особняк как раз к ужину, и он принял меня за богато накрытым столом. Он был гурманом, и ему подавали блюда, которые, должно быть, нечасто едал и сам король.