— Да, — кивнул Андрей. — Моего. Так бывает, когда два человека забывают об ответственности. Но это не значит, Рома, что я — племенной бык. Усеки это на носу. Или ты желаешь своей сестре мужа, который никогда не будет ее любить? Такой судьбы ей хочешь? Посмотри на эту девочку, Ром, — он кивнул в сторону Лии, — ее силой выдали замуж. Что из этого вышло — ты знаешь. Такой судьбы сестре желаешь?

Шилов посмотрел на Лию, сначала с бешенством, а после — с горечью. Сжал кулаки и быстро вышел из кабинета, громко хлопнув дверями напоследок.

Алия сидела ни жива не мертва, боясь поднять голову на Андрея. Внутри у нее все горело как от выпитого кипятка. Есения носит ребенка Андрея, а она сама только что стала причиной ссоры двух друзей. Принесла Резнику только неприятности.

Он тоже молчал, стоял, навалившись на собственное кресло. Молчал, спрятав губы в ладонях и смотрел на нее.

— Лия…

— Я пойду… Андрей Всеволодович… — она заставила себя сглотнуть ком в горле, не глядя на него.

— Подожди, — он стремительно подошел и схватил ее за руку. — Не уходи. Прости, что пришлось стать свидетелем этого…. Блин, Лия…. — он покачал головой. — Но этот нарыв нужно было вскрыть…

Лия не могла поднять глаз.

— Наверное, мне действительно следует найти новую работу, — наконец, сказала она. — Я обязана вам всем…

— Да ну бл…. Лия, да посмотри ты на меня уже! Неужели ты не понимаешь? Ты прирожденный юрист-правозащитник, Лия. Не секретарь, не помощник, хотя эта должность для тебя идеальна, чтобы набраться опыта. Я не зря тебя грузил весь этот месяц, видел, что перегружаю, но хотел узнать твои пределы. Прости меня за это! А Роман…. — Андрей покачал головой. — Рома отличный хозяйственник, но увы, он не понимает сути нашей профессии, ее души, Лия. И не понимает того, что нельзя вернуть ушедшее.

Резник задел лицо девушки, поднимая его на себя.

— Поедем, я отвезу тебя домой, Лия. Задыхаюсь здесь, понимаешь?

— Но я не могу…. Роман Васильевич еще не уехал…

— Роман Васильевич пусть ищет себе секретаря, раз не смог найти мне помощника. Если хочет — пусть Есению назначает на эту должность. А ты — мой помощник, так что поехали, будешь меня сопровождать. За одним и поговорим… по дороге.

Он едва заметно погладил щеку Лии. Ласково, нежно.

— Не могу я больше… Лия. Не могу так.

Он молча оделся, не торопясь, словно стараясь вернуть себе контроль, хотя в каждом его движении чувствовалось внутреннее напряжение.

Когда вышел в приёмную, Лия как раз застёгивала пальто. Андрей подошёл, не сказав ни слова, и, дождавшись, пока она справится с пуговицами, взял её за руку. Его пальцы сомкнулись крепко, уверенно, властно — так, что вырваться было невозможно. Шли молча, под удивленные или понимающие взгляды коллег. Щеки Лии полыхали, но она не вырывалась, хотя сердце стучало о ребра.

Спустились на паркинг и так же молча сели внутрь удобного Ауди. Андрей тронулся, глядя прямо перед собой, ведя машину уверенно и точно. Пока не доехали до набережной Москвы-реки. И тогда он заглушил мотор и посмотрел на Алию.

— Лия, Еся беременна. От меня.

Она кивнула, показывая, что знает это, давно знает — офисные сплетни не дремали. Смотрела на него, не зная, что сказать и как реагировать.

Андрей смотрел на темную дорогу, на огни, отражающиеся в темной воде.

— Знаешь, всегда думал, что сам распоряжаюсь своей жизнью, сам решаю, а потом вдруг оказалось, что вот она ловушка. Видишь ее, а обойти нет ни малейшего шанса. Мне говорят: ты знал, что бывает когда спишь с женщиной, что от этого дети рождаются. Не хочешь детей — сделай вазэктомию... И знаешь, Лия, я хотел бы детей. Но не тогда, когда меня просто ставят перед фактом. Не тогда, когда договаривались много раз, когда я готов был оплачивать и врача, и средства контрацепции. Просил одного — уважать мои решения. А теперь...Я понимаю, что связан с этой женщиной навсегда. Что не смогу отказаться от собственной ответственности перед еще не рожденным малышом. Что он не виноват, что отец не любит и не принимает его мать. Не виноват, что мать....А любви нет, Лия. И привязанности к этому ребенку нет. Социальные нормы диктуют: поддержи ее, сходи в больницу с ней, будь хорошим отцом, а внутри — нет ничего. Друг детства, ее брат, молчаливо обвиняет. Моя мать, женщина, которую я люблю, настаивает на том, что я должен принять решение ради малыша…. — он помолчал. — Оказывается мама знает уже почти два месяца как. Вместо того, чтобы рассказать мне, Лия, Есения позвонила моей матери, зная, что та начнет делать. Они вдвоем решили, как действовать и на что давить. А я сейчас… я вижу как женщина с которой я спал два года, которую уважал, которая нравилась, вдруг стала чужой. Капризной, самолюбивой, манипулятивной бабой. Смотрю на нее и думаю: где были мои мозги? Как я не увидел очевидного? И кем я выгляжу теперь в глазах всех? В твоих — тоже....

Лия молчала, глядя на проезжающие мимо автомобили, размытые от дождя на стеклах.

— Знаешь, — вдруг глухо сказала она, — почему я прыгнула в воду, Андрей?

Ее рука машинально начала сдирать заусенец с пальца — привычка детства от которой она никак не могла избавиться.

— Я стояла на том обрыве после того, как Ахмат впервые.... впервые довел меня до.... — в темноте ее лицо запылало огнем, — до оргазма. Я не хотела этого, все мое существо этого не хотело, все внутри меня противилось, а тело — отозвалось. Он знал, знал, что делает и как делает. Это была манипуляция высшего уровня, когда голова ненавидит, а тело — хочет. А потом тело вдруг говорит, что оно не просто хочет этого человека, оно еще и носит его ребенка. У меня была сильная задержка тогда, и я подумала, естественно подумала, что беременна. Это был мой приговор, Андрей. Ни одна мать, даже если ребенка ненавидит, ни одна нормальная женщина не сможет уйти от мужчины, если тот станет угрожать ей ребенком. Эта цепь приматывала меня к Ахмату надежнее всего остального: документов, физической невозможности бежать, силы желания... Ребенок — это был конец той Лии, которая имела свою волю. Я... — она посмотрела на Резника, тот не отводил от нее глаз. Смотрел внимательно, напряжённо, ловя каждое слово, каждый ее вздох и движение. Без осуждений, гнева, злости, презрения. Он как губка впитывал ее слова. — Ахмат, узнай он об этом, не сомневаясь ни единого мгновения воспользовался бы ситуацией. Он победил бы целиком и полностью, заставив меня со временем смириться со своей судьбой. Я отчетливо видела этот путь, Андрей, отчетливо понимала, что меня ждет. И вдруг поняла, что такая жизнь — не для меня. Парадокс всей моей ситуации заключался в том, что я могла бы полюбить Ахмата, того, который проводил со мной дни — вежливый, умный, спокойный, обходительный.... любящий. Того, кто подсаживал меня на лошадь, рассказывал о тонкостях политики, читал со мной одни книги, обнимал меня у камина. Но я люто ненавидела того Ахмата, который приходил ко мне ночами — не причиняя больше боли, он не видел во мне человека — только вещь. Ту вещь, которая приносила ему удовольствие и которую он хотел заставить делать только то, что нужно ему, не давая права выбора. Знаешь, Андрей, почему он брал меня снова и снова? Он хотел, он делал все, чтобы я забеременела. Я сходила с ума и уже не принадлежала себе. И тогда, глядя в поток, поняла — или я погибну, или выберусь. Но это, Андрей, был мой выбор. Не его, не его родни, не его общества, которое меня бы жестоко осудило, нет, даже не осудило — приговорило к убийству чести. А мой и только мой. Я не хотела умирать, но и не хотела так жить. Знала, что река перед порогами выходит на спокойный участок, а рядом село, где есть помощь, где сидит девушка в моей футболке — Андрей, я увидела ее, узнала и поняла ваш знак. И у меня будет или смерть или спасение, а не то, к чему меня готовил Магомедов.

Она посмотрела на Резника.

— Тебя осудят многие, кто-то в глаза, кто-то за спиной, Андрей. Тебе скажут, что ты подлый мужик, бросивший несчастную, влюбленную в тебя беременяшку. А я скажу тебе так: чем Есения отличается от Ахмата? Он ведь тоже любил меня. По-своему. И тоже старался привязать: сексом, положением, ребенком. Манипулировал и ломал, зная, что никуда я не денусь, если сломаюсь. Давал мне иллюзию выбора, без выбора. Дарил нежность и готовность носить меня на руках. И мне ли, бросившейся в горную реку, лишь бы избежать этих манипуляций, осуждать тебя, Андрей? В этой истории мне не жаль Есению — маленькую копию Ахмата — мне жаль ребенка, которого она использует, чтобы привязать другого человека. И жаль тебя, что ты, как и я, оказался перед жестоким выбором, перед жесткой манипуляцией, на самом деле выбора особого и не оставляющей. И хоть в отличие от меня, принимая решение, ты не рискуешь жизнью, но рискуешь не менее дорогим — репутацией, которая сейчас, признаться, размазана по полу. Окружение резко забывает твои заслуги, твою ответственность, твои попытки исправить ситуацию — видит только одно: как плохой мужик бросил беременную девушку. Насилие, Андрей, не зависит от пола или сил, оно всегда остается насилием. Общество всегда будет осуждать Ахматов, не понимая, что Есении — это зеркальное отражение того же самого, разве что с меньшими физиологическими последствиями. А суть — одна: привязать, заставить быть с тем, кого не любишь, прогнуть, принудить. А ты... сейчас отчетливо увидишь, кто тебе друг, а кто враг, но это, наверное, даже полезно....