Ахмат тяжело дышал, прижимая ее к матрасу всем своим весом, — молчал, словно ничего не произошло. И только его дыхание, неровное и злое, нарушало эту страшную тишину.

Затем он медленно перекатился на спину и какое-то время просто лежал рядом, глядя в потолок. Когда же повернул голову и посмотрел на неё, его взгляд на краткий миг потускнел — будто он впервые увидел, что именно лежит рядом с ним: не женщина — изломанное тело.

Он коснулся её бедра — слабое, осторожное движение, — и выругался шёпотом, глухо.

— Алият… — позвал по имени.

Она не ответила. Она свернулась в себя, как зверёк, зажатый капканом, инстинктивно пытаясь стать меньше, исчезнуть, исчезнуть, исчезнуть — только бы не чувствовать того, что пульсирует внизу живота огненной мясорубкой. Каждое дыхание отзывалось в теле тупой пульсацией боли, как будто там, внутри, оставили металлический крюк.

— Алият, — повторил он, коснувшись её плеча.

Она сжалась еще сильнее, зажмуриваясь. Нет…. Нет… второй раз она этой пытки не вынесет… не надо…

— Лия…. — он встал с кровати, осматривая все вокруг — словно только что проснулся.

— Тебе нужно… — он запнулся. — Нужно в… душ.

Наклонился над распростертым телом и осторожно попытался поднять ее на руки.

Острая боль резанула все тело, Лия застонала, откидывая голову назад.

— Не… трогай… не надо… — голоса почти не было, только сдавленные слова, отдельные звуки.

Ахмат облизал враз пересохшие губы и все-таки поднял девушку на руки.

Она даже не сопротивлялась, только безостановочно рыдала. Боль внутри живота становилась то сильнее, то слабее, вспыхивая вновь и вновь от малейшего движения.

Она пыталась остановить слезы и не могла. На все действия Ахмата, когда он занес ее в душ и бережно посадил в ванную, помогая вымыться, она только плакала, захлебываясь слезами, прижимая колени к груди, закрываясь, зажимаясь, мечтая, чтоб ее больше не трогали.

Ахмат вынес жену из ванной и положил на кровать. Его взгляд снова и снова возвращался к красным каплям на простыне — свидетельству ее чистоты. Чистоты, которую он растоптал, убил своими руками.

Молча лег рядом. Тонкое покрывало мягко скользнуло по измученному телу девушки, когда он накрыл её, будто хотел согреть, защитить — слишком поздно, бессмысленно. Его ладонь нерешительно коснулась её плеч. Она дрожала, мелко, как от озноба, хотя в комнате было тепло. Свернулась клубочком, всхлипывая, вздрагивая от малейшего прикосновения, а потом затихла, словно заснула. Ее дыхание становилось все более и более тихим, глубоким.

Ахмат лежал рядом и наблюдал за игрой света на потолке. И вдруг ему отчетливо показалось, что девушка рядом с ним перестала дышать.

Он резко сел в кровати, отдернул покрывало и с ужасом увидел, что простыня под женой пропиталась кровью, а ее лицо неестественно белое, не живое.

— Лия! — он закричал как раненый зверь. — Лия!

На дикий крик в спальню влетела испуганная Халима, увидев, как сын держит в руках неподвижное тело, обнимает ее, как он кричит и зовет жену, а белая простыня под ней стала почти черной.

— Ахмат! — не в силах поверить своим глазам, женщина рванулась к сыну и невестке. — Что ты наделал? Что ты натворил?

— Мама…. — страха за себя в синих глазах не было, была только боль, такая, какую Халима у сына еще никогда не видела. — Мама… спаси ее…. Спаси…

Халима задела руку Алие, прощупывая слабый пульс.

— Заверни ее в покрывало, — приказала она, — и поехали. Нам нужно в больницу, Ахмат. Без возражений, если хочешь спасти жену.

Ни слова не говоря, мужчина одним движением накинул на безвольное тело покрывало, бережно заворачивая девушку в тугой, теплый кокон, набросил на себя халат и в таком виде с драгоценной ношей выскочил из дома, сам садясь за руль.

Белая как мел Халима села сзади, прижимая ладони к бледному лицу невестки, молясь беззвучно, отчаянно, забыв все уклады, гордость и привычную твердость. Она видела перед собой истерзанное дитя, и впервые не знала, что сказать сыну.

Кап-кап-кап. В ночной тишине палаты этот звук здорово действовал на нервы. Богатая, частная клиника, а починить краны так и не могут.

Халима поднялась с кресла напротив кровати, бросив быстрый взгляд на лежавшую там девушку — все еще бледную, хрупкую, но хоть живую, и тихо ступая прошла в туалет.

Посмотрела на капающий кран и открыла воду. Постояла несколько секунд, а потом набрала полные ладони и плеснула себе в лицо, смывая усталость, горечь, слезы, которые так и застыли в глазах, не уходя и не смея пролиться на щеки.

Посмотрела на себя в зеркале, отмечая тяжелые мешки под глазами, покрасневшие, воспаленные белки, впалые щеки. В черных волосах — редкие ручейки седины. Сейчас они ничем не напоминала ту уверенную женщину, обедавшую с будущей невесткой несколько дней назад.

Снова захотелось плакать — и Халима снова умылась, смывая капли.

Она так надеялась, что Ахмат не совершит того, что он сделал. Ведь с Айшат он не сотворил такого, нет. Да, просто взял ее в первую ночь, не ласково и не грубо, удостоверился в чистоте и невинности, но руки на нее не поднимал. Знала, всегда знала, что он волчонок, сын волка — Гаджи, но глядя на трех других сыновей, надеялась в глубине души, что больше похож на нее, а не на отца, ведь удавалось ему не нести жестокость в семью до этого дня. А как увидела тело Алият в руках, так точно на 38 лет назад перенеслась.

Боль и ужас, ужас и боль, и никакой пощады в глазах. Но она была старше, и уже несколько месяцев была женой Гаджи, не была невинной, чистой девочкой в ту единственную ночь ада, которую устроил ей муж. Ах проклятая ревность, проклятый нрав этого семейства — будь он проклят! Может и Ахмат таким родился, потому что ненавидела Халима тогда своего мужа. Всеми силами своей души ненавидела. И не понимала, чем заслужила такое. Нет, не любила, замуж пошла по воле отца, но и женой была верной. Спокойной, почтительной.

А Гаджи с ума сошел от страсти к молодой жене, никого кроме нее не видел, чувствовал, что не любит, знал это и злился. И когда один из партнеров посмотрел на скромную женщину чуть пристальнее — дал волю своему гневу. Взорвался вулканом, накрученный злобными наветами матери, невзлюбившей невестку, обрушив ярость и ревность на самую беззащитную. Рвал и ломал в ту ночь, а она, как и Алият, молила о пощаде. Только утром понял, что сотворил, увидев бело-синее тело жены. Сам вымыл раны, сам отнес на кровать, сам несколько дней не отходил от нее ни на шаг, матери запретил приближаться. А она, Халима, до этого год никак не беременевшая, вдруг понесла. Смотреть на мужа не могла, боялась до одури, жизнь свою ненавидела, а потом вдруг почувствовала, как растет внутри нее маленькая, хрупкая жизнь. Ненавидела и сына, и отца, любовь пришла много, много позже. Гаджи больше никогда не поднимал руку на нее, берег, как жемчужину, не взял больше жен, хоть и мог бы. Характер свой бешенный далеко от нее прятал. Но росточки любви, которая могла бы быть, умерли раз и навсегда.

Потом родились еще три сына и верткая, востроглазая красавица Лейла — любимица отца и братьев. Все ее дети, кроме Ахмата, взяли от Гаджи лучшее, а от нее — спокойствие характера и выдержку. Но Ахмат…. Ее боль, ее ненависть, ее старший волчонок — кровь от крови отца. Приступы его ярости пугали ее даже в детстве, но отец умел держать его в узде — самого умного и самого бешенного в семье.

Женщина вышла из ванной и подошла к кровати, вглядываясь в опухшее от синяков лицо невестки: рассеченная бровь, багрово-синяя полоса протянулась от виска к уголку губ, нижняя губа прокушена. Синяки виднелись и на белой шее, и на маленькой груди.

Халима не выдержала — всхлипнула, тут же зажав себе рот рукой.

Гораздо хуже все было ниже. Девочку зашивали два часа, в течение которых Ахмат, взявший из машины запасную одежду, выхаживал по коридору клиники, как тигр в клетке. То рычал, то бил в стену кулаком, не глядя на мать, не произнеся ни слова.