— Езжай домой, — глухо потребовала Халима, глядя стеклянными глазами в мраморный пол.

— Нет, — отрезал он.

Она хотела ударить его, хотела закричать, толкнуть, выпороть ремнем, хоть раз в жизни сделать больно ему. Хотела избить до полусмерти, чтобы понял, что такое боль.

И молчала.

Когда вышла врач, полноватая сильная женщина, оба кинулись к ней.

— Мы сделали всё, что могли, — сказала она, обращаясь скорее к Халиме, чем к Ахмату. — Девушка была девственницей, разрывы серьёзные, пришлось накладывать швы. Кровопотеря значительная, но сейчас состояние стабильное. Мы ввели обезболивающее, антибиотик, капельницы поставили.

Она на секунду замялась, затем добавила сухо:

— От… падения — сотрясение лёгкой степени и ушибы. К счастью, без переломов.

После этого её взгляд стал ледяным.

— С молодой женой надо обращаться аккуратнее, — лицо перекосило злобой, когда она все-таки посмотрела на Ахмата.

Тот, вопреки себе, проглотил обиду.

— К ней можно? — только и спросил.

— Нет, — отрезала врач. — Ваша мать может пройти, вы — нет.

— Я ее муж! — зарычал он.

Женщина круто развернулась, ее глаза пылали злостью.

— Вы… — она проглотила слова, полные яда, — уберечь от падения с лестницы не смогли! А у нас — строгие правила! Не нравится — забирайте свою жену и проваливайте!

Развернулась и пошла в свой кабинет, на ходу стряхивая с халата несуществующие пылинки, точно сам разговор с Ахматом ее запачкал.

Мать и сын остались в коридоре, не зная, что сказать друг другу. Халима прикрыла глаза, прекрасно сознавая, что эта частная клиника, лучшая в регионе умеет хранить такие тайны, которые другим не доверить. Но даже в этих стенах люди оставались людьми. А может эта женщина просто еще не загрубела душой, не умерла внутри, не оскотинилась и не продалась до конца.

Хотела приказать сыну ехать домой, а с губ сорвались совсем другие слова:

— За что, Ахмат? За что ты так ее?

Ахмат почти упал в кресло в коридоре, прикрывая глаза рукой.

— Я думал, она соврала мне…. Думал, что… не чиста…

— Ты думал, что Алиевы рискнули бы дать тебе порченный товар? — почти всхлипнула Халима. — Ты думал, что они не проверили? Думал… о чем ты вообще думал, Ахмат?

Магомедов долго молчал.

— Меня… прощупывают, мам, — наконец, признался он. — Москвичи. Некто Резник.

— И?

— И он еще прощупывал Алиевых… его люди вынюхивают связи, задают вопросы. Очень аккуратно, профессионально. Я чувствовал это, но прокололись они только сегодня. Взять языка не удалось, но его человек был около ресторана, мам.

Халима не сдержала стона.

— И ты подумал?

— Я думал это ее…. — он уперся локтями в колени и зарылся руками в густые черные волосы. — Думал… что они… он ее…что она — его.... А зачем москвичу еще лезть в наши дела?

Халима больше ни слова не сказала, молча встала с кресла и прошла в другое крыло больницы. В палату, где лежала девочка. Лежала не шевелясь, не двигаясь. Глаза закрыты, спит, усыпленная лекарствами, измученная болью, иногда всхлипывая во сне.

А когда проснется, то поймет, что ее жизнь — это ад.

Ад, который всегда с тобой.

Халима заплакала над кроватью.

Сначала пришла боль — жуткая, ломящая, как во время самых тяжёлых месячных, только в десятки раз сильнее. Низ живота свело спазмом, отдающим в поясницу и бёдра, каждая мышца там дрожала, будто её вывернули наизнанку. Промежность не просто болела — резало, жгло, саднило так, что каждый вдох отзывался новой волной боли, подступающей к горлу тошнотой.

Лия попыталась сделать вдох — боль прострелила грудь и отдалась в рёбра, словно что-то внутри сместилось или треснуло. Лёгкие не слушались, грудная клетка стянулась, и воздух вырвался наружу коротким сипом, больше похожим на судорожный всхлип.

Из-под закрытых век на горящие болью щеки потекли слезы. Которые тут же вызвали боль в ссадинах на лице.

Девушка попыталась поднять руку и не смогла — та была надежно зафиксирована.

И тут пришел страх. Не просто страх панический, животный, нечеловеческий ужас, заставивший ее закричать.

Привязана, она привязана.

Нет, только не снова.

Лучше смерть чем снова это.

Нет.

— Тихо, девочка, тихо , — услышала торопливые шаги, тихий, незнакомый женский голос. В нос ударил запах спирта и антисептика.

Острая игла скользнула под кожу в сгибе локтя, холодное лекарство поползло по вене, обжигая изнутри, но эта боль тонула в другой — более глубокой, всепоглощающей, разлитой в каждом сантиметре израненного тела.

— Открой глаза, Алият, — снова прозвучал голос, теперь ближе, прямо над ней.

Она заставила себя подчиниться, приоткрыла веки, но тут же зажмурилась — яркий свет софита ударил прямо в лицо, вспоров черноту под веками. Глаза заслезились, дыхание сорвалось на всхлипы.

— Не надо… — сорвалось с губ. Голос был чужим, хриплым, как у старого человека. — Пожалуйста… не надо… не надо больше…

— Нет, нет, — торопливо ответили ей, — ничего больше не будет. Ты в больнице, девочка, в больнице. Попробуй открыть глаза, Алият.

В больнице? Сквозь панику и истерику это были первые слова которые до нее дошли.

В больнице.

В больнице!

— Помогите мне…. — прошептала она, — помогите…. Так больно… больно…

— Знаю, — врач, немолодая женщина с уставшими глазами, чье лицо расплывалось в глазах от слез, осторожно присела на край кровати. — Знаю, что больно, маленькая. Ты сильно, очень сильно пострадала. Но жить будешь.

— Зачем? — Лия снова закрыла глаза, слезы продолжали течь.

— Потому что ты молода, потому что у тебя вся жизнь впереди, — покачала головой женщина. — Мы хорошо зашили тебя, внутренние разрывы тоже заживут. При падении ты сильно разбила лицо и ударилась грудью, но…

— Я не упала… — прошептала Лия, — не упала. Он избил меня…. Помогите, пожалуйста… сообщите в полицию… я не могу…

Лия отвернула голову, с трудом пытаясь собраться с мыслями.

— Алият, — тихо вздохнула врач, убирая капельницу, — ты упала… не надо ни на кого наговаривать. Знаю, твой муж не был аккуратен с тобой, он… — она запнулась, отвернулась, чтобы не смотреть на разбитое лицо лежащей перед ней молодой, нежной женщины — стыдно было, — он… наверное… перестарался. С мужчинами такое… случается…. Ты настолько красива, что у любого голову снесет. Вот и…. получилось неудачно. Но твой муж заботится о тебе.

И тут Лию разобрал смех. Нет, не плач, не рыдания — смех. Злой, истерический, убивающий все живое у нее в груди.

— Алият, — врач не заметила, как изогнулись разбитые губы, — он всю ночь провел около твоей палаты, хоть мы и не пускали его внутрь. Он… — она искала слова, которых у нее не было. — Он… он… ему было плохо, что плохо тебе. Он готов был ночью московского доктора к тебе частным бортом привезти… Девочка, он понимает, что….

Лия захохотала. Громко. Очень громко и яростно. Ее смех отразился в больших окнах палаты, стал слышим в коридоре, где Халима, сидевшая рядом с сыном подняла голову. Ахмат вскочил с кресла и рванулся к палате, сметая все на своем пути, но мать перегородила ему дорогу.

— Пусти, — рычал он, — что там с ней делают? Пусти! Алият!

— Нет, Ахмат, нет, — Халима схватила его за рубашку, почти повисла на нем, не давая идти, надеясь, что мать он не оттолкнет.

— Алият!

— Стой, Ахмат, не ходи!

Алия смеялась все громче, громче и громче. И врач никак не могла унять этот страшный, нечеловеческий смех. Ничего не оставалось делать, как снова вколоть ей снотворное.

Ахмат в коридоре затих в руках матери, когда затихла Лия в палате.

Врач вышла. Ее покрасневшее лицо было искажено гневом и горечью, но она остановилась перед мужчиной.

— Ваша жена спит, — ровно сообщала она.

— Я могу к ней зайти? — Ахмат смотрел с надеждой.

— Да, — кивнула женщина, — если хотите, чтобы она сошла с ума — проходите, молодой человек.