Она замолчала, подалась вперёд, глядя на Надежду почти с жалостью.

— Ты — чужая. Ты для них никто. А вот Алия… — Светлана чуть повысила голос, с горечью, — их кровь, понимаешь? Пусть и через одно колено, пусть ты для них — «чужая русская», но она для них — своя. Да и девчонка твоя — красотка, таких днём с огнём не сыщешь. Увидели фото — и, может, кто-то там, наверху, решил, что судьбу за неё уже выбрали.

Надежда стояла у окна, не шевелясь. В висках гулко билось сердце, а из-под ног будто ускользала земля. Кристина вжалась в кресло, едва дыша. Она, выпускница юридического факультета, без пяти минут юрист вдруг увидела изнанку своей работы — грязное, черное нутро, о котором предпочитают молчать, боятся даже говорить. Смотреть на мать подруги сил не было, слова застряли в горле черной болью. Она вдруг вспомнила Лийку, как та смеялась после соревнований: гордая, веселая, свободная. Красивая.

Похищенная.

— Сейчас чужих девушек не похищают, — хрипло продолжила Светлана. — Раньше…. Ну да, бывало. И русских девочек умыкали. Теперь — нет. Но Алия — не чужая. По адатам она — девушка из клана, а значит — своя. Да и… все эти недомолвки следователя, неработающие камеры…. В полиции тоже не идиоты сидят — сейчас ломают голову, что делать с твоим заявлением…

— Я сама туда поеду, — перебила женщину Надежда, мертвым, холодным голосом. — Сама буду с ними говорить.

— Они с тобой даже говорить не станут, Надь, — устало заметила Светлана. — Ну приедешь, ответят тебе: нет ее у нас, убирайся…. И что ты делать будешь? Нет, встретят, возможно, как дорогую гостью: накормят, напоят, головой покачают и домой отправят.

— И что делать? — губы Астаховой задрожали.

Светлана снова закурила и чертыхнулась, увидев, что в пачке осталась лишь одна сигарета.

— Дай мне пару дней, Надь…. Дай подумать. Пара дней ничего не изменит уже…. — слова упали камнем, холодные, циничные, правдивые. — Если Лийка похищена — два дня — не срок. Если этот след ложный….. ну тогда тоже ничего не изменится. Мне…. Я поговорить должна кое с кем.

— С кем?

— С тем, кто тот регион знает. Кто уже работал там и кто точно знает, что можно, а что нельзя. Ни у тебя, ни у меня такого опыта нет. Влезем — напортачим по самые гланды.

— Я заплачу…. Квартиру продам, но…

— Господи…. Да успокойся ты…. С деньгами… — фыркнула Светлана. — Ему твои деньги…. Эх, Надь, если б в этом случае, все только деньгами измерялось…..

— Могу еще органы предложить…. — глухо ответила Надежда.

Светлана хрипло рассмеялась.

— Только сама не лезь, Надя! И ты, мелкая, тоже не лезь! — она обернулась к Кристине, — еще не хватало тебя тащить в это дело.

— Я — юрист…. Могу….

— Ничего ты не можешь, девочка! — зло и резко осекла Светлана. — Ничего. Забудь. Там таких как ты пережёвывают и на обочинах находят. В лучшем случае — избитых. Наталью Эстимирову* припомни... Сидите на попе ровно и ждите от меня новостей. И Надя…. Если хочешь…. Ночуй пока у нас.

Надежда удивленно подняла сухие, бесцветные глаза.

— Одной тебе сейчас быть нельзя, — пояснила Светлана, докуривая последнюю сигарету.

*российская правозащитница, журналистка, работавшая в Грозном. 15 июля 2009 года похищена около своего дома и убита.

Утреннее яркое солнце внезапно сменилось серым, холодным дождем. Стоя напротив здания Мосгорсуда Светлана, одетая лишь в легкий брючный костюм, поежилась от капель, падающих ей на голову и плечи. Она ждала уже больше часа. Прилетела ночным рейсом, почти не спав, и теперь стояла на мокром тротуаре, усталая, замёрзшая и раздражённая. Заседание затягивалось, как обычно, а вместе с ним затягивалась и она — в свой собственный вязкий ком усталости, мыслей и сигаретного дыма.

Сделала глубокую затяжку, чувствуя, как дым обжигает горло, и тут же с отвращением бросила окурок в лужу. За ним — почти полную пачку.

— Чёрт бы все побрал, — пробормотала себе под нос.

Три пачки за два дня — личный антирекорд даже для неё. Курила уже не от нервов, а от бессилия — будто дым мог заменить воздух, которого в последнее время всё меньше.

Светлана потерла лицо, мокрое от дождя и усталости, потом отошла к автомату с кофе. Нажала кнопку, слушая, как аппарат с глухим урчанием выдает струю мутной жижи, и машинально подумала, что этот кофе — точная метафора её жизни: горький, горячий, но всё равно без вкуса.

С каким бы удовольствием она сейчас выпила чего покрепче. Хоть стопку дешёвой водки — лишь бы на минуту отключиться. Но не имела права. Перед глазами стояли серые, мёртвые глаза Надежды Астаховой — беззвучные, осушенные слезами, те, что больше не могут ни верить, ни ждать.

Женщина красивая, сильная, не старая ещё. Копия своей дочери — только с осунувшимися чертами, с трещинами боли на лице. И она умирала у Светланы на глазах. Не от болезни, не от ножа — от безысходности.

Светлана тряхнула головой, стряхивая с волос капли дождя, и сделала большой глоток чёрного пойла, обжигающего губы. Гадость. Но лучше, чем пустота.

Совсем не ожидала от себя то, что эта ситуация так больно заденет ее самое: старую, циничную бабу, повидавшую на своем веку море человеческого горя: избитых женщин, детей, изуродованных жизней, израненных, переломанных системой людей — издержи профессии, которую она и любила, и одновременно ненавидела.

Эх, Лия, Лия….

Чем-то эта девочка с яркими, знойными глазами и северной красотой напомнила Свете ее самое. В самом начале пути, когда мир еще играл красками, а не пугал своей серостью. Когда каждое выигранное дело казалось лишь кусочком большой победы справедливости, а каждое проигранное только добавляло упрямства и желания быть лучше. Глядя на то, как девушка упрямо роется в горе законов, выискивая малейшую лазейку, чтобы помочь очередной женщине, Светлана иногда хотела со всей силы тряхнуть ту за плечи, сказать: не надо! Не ходи моей тропой! Живи своей жизнью!

Но каждый раз, когда Лия поднимала глаза — живые, внимательные, упрямые — Светлана молчала.

Как будто видела в них не просто решимость, а ту самую наивную веру, которую сама когда-то потеряла.

Теперь от одной только мысли о том, что может испытывать Лия сейчас — где бы она ни была — по спине Светланы ползли не мурашки, а тяжёлые, холодные сколопендры. Они пробегали вдоль позвоночника, оставляя липкий, болезненный след ужаса.

Шум голосов около дверей заставил Светлану обернуться и поспешить к выходу, откуда двигались люди. Вышедших тут же окружила толпа журналистов столичных и региональных изданий, пытаясь задать адвокатам вопросы, но сама Света не пыталась пробиться сквозь толпу, терпеливо дожидаясь своей очереди.

Её взгляд сразу выхватил его из толпы — высокого, статного мужчину в идеально сшитом костюме, который сидел на нём так, словно был продолжением тела. Широкие плечи, уверенная осанка, спокойные движения человека, привыкшего управлять ситуацией, а не подстраиваться под неё.

Он говорил с журналистами, чуть наклоняясь вперёд, позволяя вспышкам ловить свой профиль — красивый, волевой, с резкими скулами и коротко остриженными висками. На губах играла безупречная улыбка — отточенная, уверенная, предназначенная не собеседнику, а публике.

Но глаза не улыбались.

Холодные, внимательные, цвета крепкого чая, они выхватили её из общего фона почти сразу — точно прицельно, безошибочно.

Узнал.

Увидел.

И, не переставая говорить, едва заметно вздохнул, будто воздух вдруг стал тяжелее. Ни жеста, ни намёка, что между ними что-то есть, — только эта короткая, мгновенная вспышка узнавания, которую Светлана ощутила кожей.

Она стояла неподвижно, наблюдая, как он спокойно отвечает на вопросы, как его рука уверенно поправляет запонки, как вокруг него смыкается полукруг телекамер. Всё так же выверено, сдержанно, вежливо — и всё так же холодно.

Наконец, он извинился перед журналистами и вышел из полукруга, быстрым шагом направляясь к Светлане.