Это была одержимость.

Тёмная, нездоровая, унизительно нелогичная.

И ещё ужаснее было признать: он не искал выхода. Не боролся. Даже не пытался. Потому что всякий раз, когда в голову закрадывалась мысль, что с этой девочкой могло случиться что-то невосполнимое, его пробивал холод — животный, первобытный. И с ужасом думал, что незнакомая ему девочка с фотографии, возможно, оказалась жертвой клановых игр Кавказа.

Способна ли она еще смеяться?

Проснувшись ночью с этой пугающей мыслью, умывших ледяной водой, он вдруг понял, что не может посмотреть самому себе в глаза.

Как не мог посмотреть теперь в глаза Светланы.

Ведь от одной фразы, что Лию хотят выдать замуж, внутри него взревел бешенный зверь.

Зверь, о существовании которого он даже не подозревал.

Именно поэтому опустил глаза, делая вид, что изучает документы, предоставленные ему отцом, хотя знал их наизусть. Не хотел, чтобы Света задавала вопросы.

Она это отлично поняла.

— Я связалась с твоими людьми в Махачкале, — перевела она тему. — Они обещали узнать, что смогут.

— Завтра я сам этим займусь, — отрезал он угрюмо. — Света, проследи, чтобы Надежда Ивановна глупостей не натворила. То, что Зарема сама вышла на связь — чертовская удача, нельзя ее вспугнуть. Записать разговор не догадались, я так понимаю?

Муратова отрицательно покачала головой.

— Ладно, — махнул рукой Андрей. — Но с этого дня все звонки Надежды — на запись. Если Зарема позвонила, — он достал из папки фотографию смуглой красавицы, — значит в защите есть брешь. Наша задача — ее расширить. Понимаешь?

Муратова кивнула и налила им еще кофе.

— Андрей, — она сглотнула и задала тот вопрос, который не стала задавать при Надежде, — ты же понимаешь, что им… нужно ее поломать максимально быстро?

Резник сжал губы в тонкую линию.

— Этим я займусь в первую очередь, — прикрыл рот рукой, вздыхая, — проверим эти их…. лечебницы и базы отдыха, — он выплевывал слова с ненавистью и брезгливостью, отлично зная, что стоит за ними — система пыток и принудительного лечения, чтобы переломать любого. — И Света… — Резник растрепал волосы рукой, — мне нужно жилье. Постоянное. Здесь.

У женщины брови поползли вверх от изумления.

— Андрей? Но… зачем?

— Затем, что от Волгограда до Махачкалы ближе, чем от Москвы, — ровным голосом и с каменным лицом ответил он.

Солнце уже перевалило через вершины и теперь беспощадно палило сверху, превращая воздух в прозрачный, дрожащий жар. От него не спасал ни ветерок, ни редкая тень облаков — даже горы казались раскалёнными. Пот струился по вискам, затекал в глаза, солил губы, но Лия даже не пыталась смахнуть его — руки были заняты, а платок на голове, намокший и тяжёлый, так и не позволяла себе снять. За это здесь били, даже если было +40.

Перед глазами тянулись террасы — узкие полосы земли, вырезанные прямо в теле горы, одна над другой, как ступени гигантской лестницы. Террасы подпирали невысокие каменные стены из сухой кладки, сложенные вручную поколениями — без цемента, только камень к камню. Если приглядеться, между плитами виднелись редкие пучки жёсткой травы и мха. Склон уходил вниз круто, и от одной только мысли оступиться и полететь по этим ступеням становилось страшно.

Ячмень рос плотными рядами, высокий, чуть выше колена, светло-золотой — шершавый, сухой, колючий. Коснись ладонью — и острые бородки колосьев впиваются в кожу, оставляя тонкие царапины. Между стеблями, как всегда, пробивались сорняки — цепкие, живучие, с корнями, уходящими глубоко под камни. Их приходилось вырывать всем телом, упираясь пятками в землю, будто вытаскиваешь не растение, а древний гвоздь из скалы.

Лия медленно шла вдоль ряда, согнувшись почти пополам, и выдёргивала сорняк за сорняком, чуя, как саднит кожа на ладонях. Пальцы давно уже не чувствовали ни холода воды, ни тепла — только тупую, ноющую боль и тянущее напряжение суставов — куда делась нежная кожа, не знавшая тяжелого труда? Каждый новый вырванный куст ложился на бурую от пыли землю с глухим, обидно тяжёлым шлепком — работы впереди было столько, что смотреть на край поля не имело смысла. Оно казалось бесконечным.

Внизу, на другой террасе, слышались голоса — женщины переговаривались, иногда ругались, иногда пели что-то низким, тягучим горским напевом. А над всем этим миром, над этими камнями, пылью и ячменём, тянулся запах — сухой, жареный солнцем, резкий.

Очередной сорняк с хрустом вырвался из земли и упал на террасу, рассыпая сухие комки почвы. Лия рухнула следом — прямо на колени, чувствуя, как подкашиваются ноги. Судя по положению солнца, скоро Ильшат велит им возвращаться домой: готовить ужин для большой семьи. Девушки из хозяйского дома Алиевых не работали в поле до темноты, в отличие от наёмных или зависимых крестьян, которые выгибали спины до последнего луча. И всё же, после изнуряющего дня в горах даже жара кухонного очага казалась по сравнению с полевой работой почти милосердием.

Она посмотрела на свои ладони. Руки, некогда ухоженные и сильные от спорта, теперь были чужими — жесткими, обветренными, иссечёнными острыми стеблями ячменя. Мозоли грубо вздулись у основания пальцев, кожа трескалась и кровоточила, в царапинах въелась земля, не смывающаяся даже после купания у арыка. Лия вдруг поняла: ей хочется плакать — не от боли, не от усталости даже, а от тихой внутренней муки, которая не проходила ни днём, ни ночью. Но тело больше не отвечало эмоциям. Слёзы покинули её, будто высохли вместе с прежней жизнью, с прежней собой.

Работа забивала мысли, как молот гвозди. Работай — и не успеваешь думать. Работай — и легче молчать. Работай — и остаёшься целой. Уже несколько недель она не держала в руках книгу. Не знала новостей. Не слышала музыку. Смысл времени стерся. Телефон, интернет, мир — всё исчезло. Аминат по вечерам позволяли пользоваться телефоном, но Лие — никогда.

Вместо этого она получала уроки. Каждый вечер, без исключений.

Сначала — Коран. Потом — адаты. Потом — рассказы о чести, послушании и роли женщины. Об обязанностях и о покорности. О том, что мужчина — глава, женщина — его тень. Что непослушание — позор, что упрямство — грех, а побег — преступление перед родом и Аллахом.

Если Лия позволяла себе сомкнуть глаза — даже на минуту, — плеть Ильшат обрушивалась на её ноги мгновенно, точно, выверено. В этих ударах не было ярости — и именно это пугало. Это была система.

Джейран никогда её не била, никогда не повышала голос. Она лечила раны, мазала спину мазью, учила растягивать тесто для национальных блюд, показывала, как правильно доить козу, как разводить огонь в печи. Иногда — тихим голосом, без нажима — рассказывала истории. Не страшные, но грустные. В некоторых из них звучала правда, от которой хотелось выть.

Сама того не замечая, Лия начала ждать вечеров с Джейран. В её голосе было то, чего Лия давно уже не чувствовала рядом с собой — тепло и ласка. И так хотелось хоть раз упасть перед ней на колени, уткнуться лицом в её ладони и сказать: «Пожалуйста... помоги. Я не выдержу.»

Но она знала ответ заранее. Джейран погладит её по голове. Может, обнимет. Может, и поплачет вместе с ней — тихо, украдкой. Но не поможет. И совсем не потому что не хочет, а просто потому, что не понимает, как жить иначе.

Рядом с ней на горячую землю села Аминат, с как обычно недовольным лицом. Лия даже головы не повернула в сторону сестры, понимая, что та не ищет общения, а тоже просто устала. Для Аминат возвращение к родителям было наказанием, в котором она винила Лию, ведь не будь та настолько непокорной их обеих оставили бы в городе, с Заремой. А так пришлось сопровождать эту русскую в горы, к родителям.

Но внезапно та протянула девушке бутылочку с водой — свою Лия выпила еще час назад.

Алия медленно приняла воду, чуть вопросительно посмотрев на сестру. Но глаза той были устремлены куда-то ниже, на другое поле.

Лия проследила за взглядом и вздрогнула.