Лия то ли всхлипнула, то ли засмеялась, чувствуя как подкатывает к горлу тошнота.

— Откупились мной, значит…. — прошептала она, снова закрывая глаза. — Плохо вам будет, если сдохну в этом подвале…

— Нет… — покачала головой Зарема и в ее голове сквозило горькое знание, — не умрешь. Не позволят…. Здесь не убивают, Алият, здесь только наказывают.

Лия чувствовала, как тело начинает трясти не просто в ознобе — в лихорадке.

— Помоги мне…. — прошептала она, хватая сестру за руку. — Помоги мне бежать….

— Нет! — Зарема вскочила на ноги, отшатываясь от сестры. — Нельзя. Что ты…. Если снова попытаешься — тебя убьют.

— Тогда…. — Лия тяжело дышала, — хоть позвони… у тебя же есть телефон… позвони сама. Номер я скажу. Маме моей сообщи, где я…

— Нет, Алият, нет, — крутила головой Зарема, — ты не понимаешь…. Телефон у меня есть, но его постоянно проверяют, и доступ в интернет ограничен….

Лия ощутила, как снова покатились слезы по грязным щекам, оставляя на них разводы.

— Да что вы за люди такие…. — прошептала она, утыкаясь лицом в колени, — Зарема, неужели тебе такая жизнь нравится? Неужели…. Да, как так жить-то можно?

Зарема, тяжело дыша, едва и сама сдерживая слезы стояла рядом. Она медленно опустилась на колени перед девушкой и задела ту за плечо.

— Четыре месяца назад моя подруга, Луиза, бежала…. — она снова села рядом, голосок был тихим-тихим, едва различимым даже в тишине подвала. — Ее нашли в Питере, в одном из шелтеров*…. Она там два месяца прожила, Алият. А ее все равно нашли. Обвинили в краже, объявили в розыск и нашли там. И увезли обратно. И я ее больше не видела. А мои мама и папа теперь за мной и Аминат следят в два раза сильнее. А уж после твоего побега…. Мама сегодня трижды телефон смотрела. А у Аминат вообще забрала за то, что та деду зонт не принесла — на улице дождик….

Лия от усталости и слабости опустила голову на хрупкое плечико сестры.

— Они знают, что ты ко мне пришла?

— Нет…. — снова прошептала та. — Если б знали — побили бы…. Я тихонько, почти все спят. Я тихо хожу….

Обе надолго замолчали. Лия снова чувствовала слабость, так и не доела лепешку.

— Завтра тебя выпустят… — Зарема поднялась на ноги. — Но….

— Я все равно сбегу… — упрямо прошептала Лия.

— Нет…. Тебя увезут…. В село увезут…. Дед сказал — джина изгонять надо. Это он тебя смущает. И адаты учить там будешь. Ислам примешь…

С этими словами она грустно покачала головой и пошла к выходу. Не пошла — поплыла, в который раз Лия отметила невероятную грацию сестры.

— Зарема…. — позвала едва слышно, умоляя, — пожалуйста…. Маме сообщи…

Зарема, чуть повернув голову, замерла, а через секунду лишь покачала головой. Обреченно и отрицательно.

* Шелтер (от англ. shelter — приют, убежище) — временное убежище для людей, попавших в сложную жизненную ситуацию. В контектсе книги квартира, где скрывалась сбежавшая от домашнего насилия девушка. Такие квартиры как правило предоставляются негосударственными НКО или волонтерами.

Дорогу в горы Лия не запомнила, помнила только запах бензина и приторной ванили в салоне дорогого внедорожника, помнила шорох шин по гравию, тихий разговор на незнакомом ей языке. Помнила лихорадку, в которой сотрясалось больное, избитое тело.

Иногда машина резко поворачивала, и мир подрагивал вместе с ней — то тьма, то вспышка солнечного света за закрытыми веками. Она помнила, как кто-то приложил к её горячему лбу влажную тряпку — запах ткани был чистый, с привкусом родниковой воды и железа. Потом кто-то, кажется, один из братьев, осторожно поднял её на руки и вынес наружу. Лия не открывала глаз, ощущая мир только через звуки и запахи: жужжание цикад, сухое потрескивание травы под ногами, горький аромат полыни и горячий, густой воздух гор.

Голова болела нестерпимо, и тело казалось чужим, будто каждую кость перетёрли песком. Её внесли в помещение — воздух там был прохладный, тянуло молоком, ладаном и чем-то старым, давно забытым. Лию уложили на что-то мягкое — может, на старый диван или толстые подушки. Она старалась не двигаться, чтобы не выдать себя.

— Как бы не померла, — по-русски буркнул Рамазан, утирая пот со лба.

— Бабка выходит, — отозвался Адам. Он осторожно задел щеку девушки, горячую от лихорадки.

— Русская дрянь, — вопреки словам, интонация была ласковая, но Лия, делая вид что без сознания, едва не содрогнулась.

— Руки убери, — приказал Рамазан, — слышал, что Ахмат сказал? Если девчонка серьезно пострадает, семья долг годами отдавать будет.

— Вон пошли оба, — в комнату вошла женщина, судя по голосу — старуха. — Натворили дел, а мне теперь расхлебывать! Аминат сказала, вы дочь Рустама привезли?

— Да, апа, — отозвался кто-то из братьев. — Вот….

Женщина подошла к девушке и бросила быстрый беглый взгляд. На несколько секунд ее сердце сжалось от жалости при виде кровавых полос на нежной коже, но она тут же поджала губы.

— Отец говорит, джинов в ней много, — заметил Адам. — До свадьбы изгнать надо….

— Сначала ее до свадьбы в нормальный вид привести надо, — отрезала старуха. — Езжайте домой, мы тут сами управимся.

Она говорила твёрдо, не повышая голоса, но так, что мужчины послушно замолчали. Пару мгновений они переминались с ноги на ногу, потом, буркнув что-то под нос, вышли, прикрыв за собой дверь. В доме стало тише; слышно было только, как за стенами по крыше ползёт вечерний ветер.

Женщина медленно опустилась рядом с Лией на колени. Её руки, сухие, но уверенные, двигались быстро и бережно. Она сняла с девушки рваную, грязную одежду — ткань прилипла к телу, и Лия невольно застонала, когда отдиралась засохшая кровь. От холода по телу пробежала дрожь, зубы сами начали выбивать глухую дробь.

— Потерпи, дитя, — пробормотала старуха, доставая таз с водой.

Она омыла раны, шепча под нос старые молитвы, от которых тянуло древностью и покоем. Вода была прохладная, пахла мятой и чистотой. Старуха осторожно вытирала кожу тряпицей, боялась причинить боль, и чем дольше молчала, тем явственнее в её движениях проступало сострадание.

Потом она достала из сундука толстое, мягкое одеяло, завернула в него Лию, словно ребёнка, и с трудом поднялась, тяжело опираясь на колено.

— Аллах всё видит, — тихо сказала она, больше себе, чем девушке. — Не ты первая, не ты последняя…

Лия не отвечала, продолжая лежать с закрытыми глазами. Только зубы стиснула, борясь со слезами.

— Долг каждой женщины — повиноваться мужчине, дитя, — сказала она, не поднимая головы, голосом уставшим, но уверенным. — Так повелели обычаи и традиции…

Её слова звучали как песня — старая, заученная, с бесконечно повторяющимися куплетами. Она говорила их не убеждая, а будто вспоминая, как сама когда-то учила их наизусть.

— Наказание отца — это благо для ребёнка, хоть и боль, — продолжала она монотонно, и в её голосе не было ни злобы, ни сочувствия — только холодная вера в порядок вещей.

Девушка глаз так и не открыла, позволяя себе не слушать бурчание старухи, а провалиться в черную бездну беспамятства.

Через несколько дней Лие стало легче. Лихорадка понемногу отступала, и мир вновь начал приобретать очертания. Из крохотного окна её каменной комнатушки, разительно отличавшейся от роскоши дома в Махачкале, открывался узкий, но бесконечно живой кусочек неба — чистого, ослепительно голубого, будто вымытое горным ветром. Изредка по нему проплывали рваные облака, а на горизонте поднимались острые, будто выточенные из камня, вершины гор.

Теперь за окном Лия слышала не гул машин, не шум города, не крики соседей, а совсем другие звуки — размеренную, вечную музыку гор. С рассветом доносились крики пастуха, гонящего скот по склону, тонкий перезвон колокольчиков на шеях овец, далёкое мычание коров, шелест ветра в траве и журчание холодной, быстрой реки, бегущей где-то внизу, у подножия утёса.