Нолан помог мне встать, но его движения были механическими, словно он действовал на автопилоте. В его глазах я увидела пустоту, которая испугала меня больше, чем вся предыдущая боль.

Старейшина закрыл свою книгу с тихим, но окончательным стуком.

— Это невозможно, — повторил он с сочувствием в голосе. — Нолан не твой истинный. Если бы это было так, такая же метка появилась бы и у него.

Отчаяние охватило меня, как волна ледяной воды. Я схватила руку Нолана, дрожащими пальцами задирая рукав его безупречного костюма. Кожа была чистой — ни намека на золотистые линии, ни малейшего признака метки.

— Она появится позже, — настаивала я, слыша истерические нотки в собственном голосе. — Должна появиться!

Старейшина покачал головой, его глаза были полны древней мудрости и сострадания.

— Метки истинности проявляются одновременно, Лира. Такова их природа, таков закон, установленный задолго до нас.

Нолан стоял рядом со мной, его лицо застыло маской, не выражающей ничего. Я искала в его глазах прежнюю любовь, прежнюю страсть, но видела лишь оцепенение, словно часть его умерла прямо здесь, под свадебной аркой.

Я повернулась к матери, чей взгляд был полон ужаса и непонятного мне благоговения, к отцу, растерянно сжимающему кулаки, к гостям, перешептывающимся все громче. И в этот момент я поняла, что все мои мечты, все планы, все надежды на будущее рассыпались, как карточный домик под порывом безжалостного ветра судьбы.

Золотая метка на моей руке пульсировала, словно насмехаясь надо мной, обещая мне судьбу, которой я никогда не желала.

Я лежала потерянная на своей смятой постели, рука безвольно свисала с края кровати, а взгляд мой, пустой и отчаянный, был прикован к ненавистной метке на коже. Казалось, что часами я пыталась выжечь ее взглядом — настолько чужеродной она была для меня, настолько противоречила всему, во что я верила. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь неплотно задернутые шторы, падали на мою руку, подсвечивая символ, делая его еще более заметным, еще более невыносимым для моего измученного сознания.

Верхняя часть метки представляла собой изящный круг, над которым возвышался крест с короткими горизонтальными перекладинами на концах — древний символ святости и вечности, непрерывности бытия. Этот величественный элемент покоился на стилизованном сердце, выполненном с такой тонкостью, будто настоящий художник выводил его кистью на моей коже. Внутри этого сердца, словно хранимое им, располагался маленький крест с двумя горизонтальными перекладинами — символ любви и веры, сплетенных воедино. Под сердцем, словно поддерживая его, две зеркально отраженные буквы “Э” смотрели в разные стороны, как два стража, охраняющих сокровище. Завершала эту мучительно прекрасную картину нижняя часть: перевернутый крест, увенчанный кругом, как и в верхней части, создавая ощущение гармонии и завершенности.

Всё в этой метке говорило о святости, о возвышенной любви, о верности до последнего вздоха… Всё, чего я теперь была безжалостно лишена с Ноланом. Каждый изгиб, каждая линия этого символа будто насмехались надо мной, над моими чувствами, над моими разбитыми мечтами.

Моя рука была вся красная, опухшая, с кровоподтеками разных оттенков — от багрово-синих до желтоватых по краям. Я исцарапала её до крови, впиваясь ногтями в кожу снова и снова, пытаясь содрать метку, словно это был просто временный рисунок, который можно стереть усилием воли. Два бесконечных дня непрерывных попыток избавиться от неё превратились в настоящий персональный ад.

В какой-то момент отчаяние захлестнуло меня с головой, как приливная волна, сметающая все на своем пути. Рассудок помутился, и я, словно во сне, спустилась на кухню. Дрожащими пальцами я выдвинула ящик и взяла кухонный нож. Свет от люстры отразился в лезвии, ослепив меня на секунду. Я вернулась в свою комнату, закрыла дверь и села на край кровати. Медленно, с каким-то отстраненным любопытством, я прижала холодное лезвие к коже, готовая вырезать ненавистный символ вместе с плотью, готовая освободиться от этого проклятия любой ценой.

Я чувствовала, как сердце колотится о ребра, словно пытаясь вырваться из груди. Воздух застрял в легких, а по спине пробежала холодная дрожь предвкушения освобождения. Еще немного давления, еще чуть-чуть, и острие войдет в кожу, разрезая ткани, освобождая меня от оков судьбы…

Мама ворвалась в комнату с криком, который, казалось, разорвал пространство между нами. Дверь ударилась о стену с оглушительным треском, заставив меня вздрогнуть. Её лицо исказилось от ужаса — глаза широко распахнуты, губы дрожат, а морщинки вокруг рта стали глубже от напряжения. В её карих глазах застыли слезы. Я увидела в них такой первобытный страх, такое беспокойство, какое может испытывать только мать, теряющая ребенка, что на мгновение пришла в себя, и мне стало невыносимо стыдно.

Но ярость внутри меня, это всепоглощающее отрицание судьбы, которую мне навязывали какие-то высшие силы, затуманивали рассудок, доводя до грани безумия. Я закричала, отбрасывая нож, который с металлическим звоном упал на деревянный пол.

— Оставь меня! Просто оставь меня в покое! Я не могу так жить! Не могу!

Мама не отступила. Она подошла ко мне, осторожно, как к раненому животному, и обняла меня. Я пыталась вырваться, но силы покинули меня, и я безвольно обмякла в её объятиях, рыдая так, как не рыдала с детства.

Я никак не могла принять эту метку, свою судьбу, навязанную мне жестокой вселенной. Каждой клеточкой тела я отрицала то, что произошло. В груди пульсировало острое чувство, что я предала Нолана — единственного человека, которого любила всем сердцем, всей душой, каждым своим вздохом. Ненависть к себе разъедала душу, словно кислота, оставляя выжженные пустоты там, где раньше были надежды и мечты.

Перед глазами постоянно стоял образ Нолана в тот роковой момент — его потерянное лицо, когда он увидел метку на моей руке. В его глазах отразилась такая неподдельная боль, такое глубокое непонимание, что мое сердце, казалось, разорвалось на тысячи осколков, каждый из которых впивался в мою душу, не давая мне забыться даже на минуту.

День за днем я оплакивала наши отношения, нашу судьбу, нашу любовь. Всё, к чему мы так долго шли, о чем мечтали вместе долгими вечерами, держась за руки и глядя на звезды, испарилось за один безжалостный миг.

Боль была настолько всепоглощающей, что я просто перестала существовать как личность. Исчезло желание жить, дышать, двигаться. Я не ела, не пила, не выходила из комнаты. Тело отказывалось принимать пищу, которую мама с тревогой оставляла на тумбочке, а разум — смириться с реальностью, которая была слишком жестока, чтобы ее принять.

Услышав тихий скрип двери, я даже не повернула головы. Знала, что это мама — она заходила каждый час, проверяя, не наделала ли я глупостей. Она убрала из моей комнаты все острые предметы, убрала ремни, шарфы. Вероятно, опустошила кухню от всего, чем я могла бы причинить себе вред. Её забота трогала какие-то струны в моей душе, но даже она не могла вернуть меня к жизни.

Матрас прогнулся под её весом, когда она села рядом. От неё пахло свежезаваренным чаем и домашней выпечкой — запахи детства, запахи безопасности. Её теплая рука коснулась моих спутанных волос, нежно гладя, словно я была маленькой девочкой, испугавшейся грозы. Я продолжала смотреть на метку, не отводя взгляда, боясь, что если отвернусь хоть на секунду, то потеряю последнюю связь с реальностью.

— Милая, — её голос был тихим и успокаивающим, как колыбельная. — Ты не можешь так дальше продолжать. Даже если ты встретила своего истинного, это не значит, что ты должна забыть Нолана. Любовь — это не только метка на коже, это то, что ты чувствуешь здесь. — она положила руку мне на сердце, и я почувствовала его слабое биение.

Она говорила еще что-то, слова лились как мед, сладкие и утешающие, но они проходили сквозь меня, не задерживаясь в сознании. Я думала только об одном — Нолан не приходил ко мне. Не звонил, не писал, словно я перестала существовать для него в тот момент, когда на моей руке появилась метка. Это разбивало моё и без того раздробленное сердце на еще более мелкие осколки, превращая их в мельчайшую пыль.