Лоре показалось, что Скофилду аплодировали чуть громче и менее равнодушно, чем другим ораторам, но, в конце концов, он был единственным кандидатом из Барнардс-Кроссинга.

Затем последовали выступления тех, кто баллотировался в представители. Лору Магнусон они не интересовали, но она осталась, потому что хотела поговорить со Скофилдом, чтобы увидеть его вблизи. Наконец, председатель объявил:

– Ну что ж, друзья, вы услышали всех, и это заняло чуть больше часа – совсем неплохо. Я думаю, кто-то из наших гостей задержится, и вы можете поговорить с ними в неформальной обстановке, или поспорить, если пожелаете.

Лора подошла к стойке с материалами кампании, предполагая, что именно туда он и спустится с платформы, и обнаружила, что Скофилда там нет. Поэтому она поспешила к двери и достигла её одновременно с ним.

– Вы произнесли впечатляющую речь, – произнесла она.

Удивлённый, он остановился и с интересом посмотрел на Лору:

– В самом деле?

Она торжественно кивнула.

– Очень. Это будет темой вашей кампании?

Скофилд почувствовал себя в тупике: какое из его слов могло бы стать темой для кампании?

– Э-э… что… то есть, какая часть...?

Лора почувствовала: он не представлял, о чём она говорила, и даже не думал о каком-либо политическом эффекте.

– Вы сказали, что против перемен.

– Ну, знаете, я просто, понимаете, выражал свои чувства…

– Дело в том, – продолжала она, – что большинство собравшихся здесь сегодня вечером – люди среднего возраста или старше. И так можно охарактеризовать практически всех избирателей. Молодые хотят перемен, а пожилых изменения беспокоят. Они боятся их. Поэтому, когда вы сказали, что хотите оставить всё по-прежнему, большинство зрителей это одобрили. Политики всегда говорят людям, что собираются что-то изменить. А немолодые слышали эти обещания всю свою жизнь, и не верят им. Так что кампания против перемен может действительно сработать.

– Кажется, вы много знаете о политике. Вы репортёр или кто-то в этом роде?

– Нет, просто интересуюсь.

– Слушайте, мы могли бы пойти куда-нибудь и выпить и, может быть, одновременно поговорить об этом?

– Хорошо. Куда? Рядом кофейня на Уэст-стрит.

– Да, но в это время ночи очень людно, – возразил Джон. – Как насчёт съездить в Салем? Я припарковался прямо за углом.

По пути он искоса бросал на неё взгляды, не зная, пытается ли она его закадрить или серьёзно интересуется политикой.

– Пришли, – сказал он.

Лора слегка испугалась, увидев машину ярко-розового цвета.

– Это ваша машина? – спросила она. – Я-то считала вас консерватором. А она похожа на фургон мороженщика.

Джон усмехнулся.

– Это и есть – или был – фургон мороженщика – вернее, что-то в этом роде. Парень, у которого я его купил, владел четырьмя грузовиками того же самого цвета, которые развозили мороженое по окрестностям, а он разъезжал по округе, следя за ними. Потом он разорился, и я купил эту машину задёшево из-за окраски. Я планирую перекрасить её. Без этого не обойтись.

Начну с крыльев. Просто руки не доходят. – Он не стал объяснять, что купил машину чуть ли не год назад.

– Надеюсь, вы не займётесь этим до выборов. Автомобиль, который так выбивается из общего ряда, может принести пользу кампании.

– Вы так думаете?

– Конечно. Это принесёт вам мгновенное признание. Вы планируете установить что-нибудь на крыше, не так ли?

– Безусловно.

– На вашем месте я бы сделала это прямо сейчас. То, что принесёт вам голоса избирателей, и это самый простой способ получить признание. Установите табличку с вашими фотографией и именем.

– Вы так много знаете об этом.

– Не так много, как хотелось бы знать.

– Вас интересует политика? – спросил Джон с любопытством.

– Я думаю, что она – самое захватывающее из того, что существует в мире.

На специальном собрании членов общины, созванном для выборов нового президента храма, успешный кандидат даже не присутствовал. Как и рабби Смолл, поскольку, строго говоря, он не был членом правления храма. Рабби ушёл домой сразу после миньяна, до начала встречи. О результатах его уведомил Мортон Брукс, директор религиозной школы, который также не входил в правление, но присутствовал, потому что по воскресным утрам школа была открыта, и собрание проходило в актовом зале школы.

Вскоре после полудня Мортон Брукс с грохотом промчался по улице в спортивной машине и остановился перед домом рабби. Он позвонил, и когда Мириам открыла дверь, широко расставил руки и объявил:

– Та-дам!

Для визита он облачился в светло-палевое спортивное пальто в «ёлочку» с замшевыми лоскутами на локтях и кожаной вставкой с петлицей на одном лацкане. Под пальто виднелись кремовая спортивная рубашка с открытым горлом и ярко-красный шарф. Брюки песочного цвета обтягивали короткие тонкие ноги, а шоколадно-коричневые замшевые туфли демонстрировали причудливые шнурки.

Мириам улыбнулась:

– Да вы просто красавчик, Мортон. Заходите.

– Воскресенье в городке, – кратко ответил он, как будто давая исчерпывающее объяснение.

– Но директор религиозной школы…

– Мириам, уж вам-то известно, что это временно, – укоризненно произнёс Мортон. Хотя он уже восьмой год занимал должность директора религиозной школы Барнардс-Кроссинга, а до этого в течение нескольких лет преподавал в других еврейских школах, он считал свои занятия всего лишь временной работой и ждал возможности вернуться к своему истинному призванию – театру. Некогда он был бухгалтером и основным фактотумом[35] идишской театральной группы в Нью-Йорке, постоянно находившейся на грани банкротства, и иногда брался за небольшую роль, чтобы сэкономить на жалованье для актёра.

В гостиной Мортон без устали ходил взад-вперёд, как режиссёр, разъясняющий сцену артистам:

– Вот смотрите. Хотя собрание было назначено на десять часов, многие пришли к девяти, потому что отводили детей в школу. Думали, что они с нетерпением будут ожидать десяти? Ничего подобного, люди продолжают приходить, толпиться и болтать. Будто наступила очередная Неделя Старого Дома[36]. Итак, десять часов, затем четверть одиннадцатого, половина одиннадцатого. Уже одиннадцать, а началом представления и не пахнет. Затем в углу я вижу Каплана, одного из кандидатов – сразу и не заметишь – и его приятелей, долговязого Херби Коэна, Гарольда Гестнера и Хайми Стерна; они подходят к нему и что-то шепчут на ухо. А он слушает и делает какие-то заметки на бумаге – список членов, наверное. И мне всё становится ясно. Видите ли, он продолжает проводить кампанию. Магнусона нет рядом, а Каплан куёт железо, пока горячо. – Он кивнул и подмигнул своей проницательности.

– А как вы всё это увидели? – спросил рабби. – Разве у вас не было занятий?

– Урок у меня в десять. Ну вот, я вхожу в свой кабинет в десять часов, чтобы взять расписание, и кого я вижу за своим столом, если не нашего президента Сэма Файнберга? «Надеюсь, вы не против, что я занял ваш кабинет», – грит он[37]. И что мне сказать? Что я против? Ну, вы знаете: когда я преподаю, то вечно бегаю в соседний кабинет за текстом, который поможет подчеркнуть какую-то особую мысль. Я не мог сделать это в присутствии Сэма Файнберга. Он подумал бы, что я шпионил за ним. Так что я дал своему классу письменную работу. А одиннадцать часов – моё время; я сижу в кабинете и жду родителей, которые хотят поговорить со мной о детях. Но когда я вернулся в кабинет, чтобы положить работы учеников в ящик стола, он бросил на меня такой взгляд, будто я не… не...

– Незваный гость? – предположила Мириам.

– Точно. Что-то вроде незваного гостя, наглого пришельца. Пришлось слоняться по коридору возле актового зала, выясняя, какие родители хотят меня видеть, так что я был рядом, понимаете?