Мириам была похожа на маленькую девочку, и даже не верилось, что она – мать двух детей-подростков. Голубые глаза, широкие и обычно весёлые, теперь резко, даже обвинительно смотрели на мужа. Подбородок высоко поднялся, чтобы подчеркнуть решимость, а масса светлых волос, небрежно уложенных на макушке, рисковала упасть, когда Мириам властно откинула голову назад – жест, который всегда заставлял рабби защищаться.

Он постарался выиграть время.

– Ну-у, когда мой контракт подойдёт к концу, наверно, мне отправят очередной. И... и я просто не подпишу его. Вот и всё. Когда меня спросят о причине отказа, я скажу, что не могу оставаться с нынешней зарплатой.

– И сколько ты попросишь?

Он недовольно фыркнул.

– Я не знаю. Это будет зависеть от…

– Нам нужна ещё как минимум пара тысяч.

– Значит, я попрошу ещё две тысячи.

– Две тысячи пятьсот.

– Хорошо. Две тысячи пятьсот.

– А если они откажутся?

– Тогда я не подпишу контракт и начну искать другую работу. Устроит?

Она медленно кивнула.

– Хорошо, но когда вечером к нам придёт Файнберг, не стоит ли намекнуть ему о том, что ты планируешь – пусть он предупредит правление, и они начнут думать об этом?

Он покачал головой.

– Или это приведёт к тому, что они уже сейчас начнут искать замену.

– Тогда ты хотя бы поймёшь своё положение и тоже сможешь начать поиски до истечения срока действия контракта.

– Послушай, Мириам, – терпеливо сказал рабби, – я не знаю, почему он приезжает, и о чём хочет поговорить…

– Но если подвернётся удобный случай…

– Хорошо. Если он сообщит о большом профиците в казне и попросит у меня совета, как его потратить, я упомяну, что правление может рассмотреть вопрос о повышении моей зарплаты. Устроит?

Задняя дверь открылась, а затем с грохотом затворилась. Из кухни донёсся резкий голос их тринадцатилетней дочери Хепсибы, розовощёкой, белокурой, но, вопреки моде, приземистой и коренастой.

– Джонатон[4] – свинья! – заявила она. – Эл Штайнер подвозил его, и вместо того, чтобы остановиться, они проехали прямо мимо меня. Джонатон даже махнул рукой. Привет, папа. Привет, мама. Он наверху?

– Он ещё не пришёл домой, – ответила Мириам. – А ты припозднилась, и если не поспешишь, то опоздаешь в еврейскую школу.

– Папа, ты можешь меня подвезти?

– Прогулка пойдёт тебе на пользу, – сообщил отец.

– Отец занят, Сиба. Лучше выпей молока. У тебя осталось достаточно времени, чтобы добраться туда, если не копаться.

– Ну и на кой мне идти в эту чёртову старую еврейскую школу?

– Потому что сегодня среда, – отрезала мать, – и у тебя занятия.

Последовали звуки шагов, поднимавшихся по лестнице, швыряния книг, шагов, летевших с лестницы, а затем грохот задней двери. Мириам вздохнула.

Минут пятнадцать было тихо, а затем задняя дверь распахнулась и закрылась.

– Джонатон? – спросила Мириам.

Их семнадцатилетний сын, высокий, худой и неуклюжий, вошёл в гостиную.

– Привет, папа. Привет, мама.

– Почему ты не отвёз сестру домой? – спросил рабби.

– Потому что мы не собирались домой. Мы ехали к Элу Штайнеру. А она – вреднюга. Эл Штайнер только что заимел компьютер. Я хотел его увидеть. Знаешь, это нечто. Можно напечатать на нём домашнюю работу и внести всевозможные исправления, а затем просто нажать кнопку, и работа наберётся сама с положенными полями и всем остальным. А ещё можно нажать кнопку, и она исправит все ваши ошибки в написании.

– Ты мог бы подвезти её до главной улицы, – отметила Мириам.

– Она бы попыталась увязаться вместе с нами. Ты испекла печенье?

– В банке есть немного, – бросила Мириам. – Сегодня вечером ты сидишь с малышом Коулманов, так?

– О, да. Не можешь меня подбросить, пап?

– Извини, не могу. Вечером мы ожидаем гостя. Возьми велосипед.

– Мне нужно быть там в семь, так что я подумал: когда ты отправишься для миньяна[5] на вечернюю службу…

– В такую погоду я с удовольствием хожу пешком. Кроме того, как ты собираешься добираться домой?

Джонатон что-то пробормотал и поднялся по лестнице в свою комнату. И в доме Смоллов снова воцарился мир.

Говард Магнусон, одетый в спортивную рубашку, синий пиджак и серые брюки, спустился на завтрак в солнечную столовую с видом на гавань Барнардс-Кроссинга. Он наклонился, подарив своей жене Софии небрежный поцелуй, а затем занял место за столом напротив неё. Кивнув головой в сторону третьего места, он спросил:

– Лора?

– Всё ещё спит, – ответила жена. – Накануне пришла очень поздно.

Горничная, девушка местная и не очень хорошо вышколенная, поставила перед ним бекон и яйца, положила у локтя экземпляр «Нью-Йорк Таймс», а затем наполнила кофейную чашку из тяжёлого серебряного кофейника, уже стоявшего на столе. Магнусон сделал пробный глоток.

Девушка колебалась.

– Миз[6] Хагерстрём велела спросить: кофе свежего принести?

– Нет, этот абсолютно нормальный.

– Не нужно подогреть?

– Нет, всё отлично.

Магнусон был красивым мужчиной лет пятидесяти с седыми волосами и дружелюбными голубыми глазами. Девушка подарила ему тоскующий, обожающий взгляд – что немало развлекло жену – а потом неохотно удалилась на кухню.

– Нерешительная девица, – заметил он.

– Она влюблена в тебя.

– Смешно, – фыркнул он, пытаясь казаться раздражённым, хотя втайне испытывал удовольствие. – Когда Лора вернулась?

– В два, в три – кто знает? Я слышала, как она вошла, но не смотрела на часы. К чему?

– К чему? К тому, что она наша дочь. Она девушка…

– Ей двадцать пять лет, Говард.

– И что?

– И она провела последние три года в Англии, а до этого училась в школе, которая тоже находится достаточно далеко от дома.

– Понятно, – смутился он. – Тем не менее... она никогда не говорит тебе, куда идёт?

– Говорит, если задумывается об этом, или если я её спрашиваю. Накануне вечером она отправилась в Кембридж[7]. Что-то связанное с политикой.

– О, политика…

– Почему бы и нет? – София Магнусон была высокой женщиной с длинным узким лицом – скорее правильным, чем красивым. Даже сейчас, сидя в халате, она выглядела достаточно величественно, чтобы отправиться на посольский бал. – Тебе тоже стоит задуматься об этом, Говард. О, я хочу не баллотироваться на должность, но советовать, влиять. Что ожидается от человека, занимающего такое положение, как ты. – Она постучала по местной газете, которую читала. – Здесь говорится, что Ронни Сайкса пригласили в Вашингтон. Он собирается служить в какой-то президентской комиссии. Почему они никогда не приглашают тебя?

Он посмотрел вверх.

– Очевидно, потому, что я не принимаю активного участия в политике. Ронни Сайкс – член республиканского комитета штата. Почему тебя это интересует? Ты хочешь поехать в Вашингтон? Зачем?

– Ну, мы бы завязали знакомство с разными людьми, важными людьми, людьми, которые сидят за рулём. Ты же вносишь взносы в казну партии?

– Ничего существенного. Всякий раз, когда у них происходит банкет, я покупаю кучу билетов, но и всё. Между прочим, Сайкс – грек. Раньше его звали Скурос или что-то в этом роде.

– Какое это имеет значение?

– Это означает, что он общается с меньшинством, и поэтому может быть полезным для администрации.

– Ну, мы вроде бы тоже меньшинство? Почему ты не можешь быть в контакте с еврейской общиной?

– Он не просто грек. Он тесно связан со своей общиной. Кажется, он когда-то был президентом «АХЕПЫ»[8].

– А ты когда-то занимал высокую должность в храме.