– Но собрание, наконец, началось, – терпеливо промолвил рабби.

– Ясное дело. Но когда? Без четверти двенадцать! – торжествующе воскликнул Брукс, как будто получил главный приз.

Рабби посмотрел на каминные часы. Половина первого.

– Значит, собрание ещё продолжается? – спросил он.

– Закончилось. Они начали без четверти двенадцать и управились к полудню.

– А выборы? Они провели выборы?

– Я и пытаюсь сказать вам об этом, если только вы позволите мне.

– Пусть рассказывает по-своему, Дэвид, – предложила Мириам.

– Спасибо, Мириам, – бросил ей быстрый благодарный взгляд Мортон Брукс.

– Согласен, – заключил рабби. – Все просто толпились вокруг, просто говорили друг с другом и…

– И Каплан проводил кампанию, – подхватил Брукс, предостерегающе подняв указательный палец. – Не забывайте об этом. Его лейтенанты ходили везде и всюду, перешёптывались с теми и другими, а затем отчитывались перед Капланом.

– Хорошо, не забуду, – добродушно заверил его рабби.

– Поэтому я думаю, – продолжал Брукс, – что именно люди Каплана тормозили работу. Почему? Таким образом, они могли пройти по всем базам[38], связаться с как можно бо́льшим количеством членов общины до начала голосования. И я подумал, что он победит, потому что он в храме практически с самого начала, и он соблюдающий[39], и ходит к миньяну каждый день, тогда как Магнусон – новоявленный выскочка, и кто его знает? Но потом я замечаю, что лицо Каплана становится более серьёзным, как будто всё не так уж хорошо. Он и его ребята сгрудились в углу и о чём-то спорят, и кто-то придерживается одного мнения, а другие – противоположного. Но довольно скоро они приходят к какому-то соглашению, потому что все кивают головой, словно в них пружинку встроили. Затем Каплан спускается ко входу в зал, где сидит секретарь Мелвин Вейл, наклоняется и что-то шепчет ему, и я вижу, что Мелвин удивлён. Затем он кивает, встаёт и убегает по коридору. Я стою у дверей, и он даже не бросает мне: «Привет, Морт», хотя я был у него в гостях не знаю, сколько раз. Он заходит в мой кабинет, где до сих пор сидит Сэм Файнберг.

Я подумал было пойти за ним – ну, например, достать какие-нибудь бумаги из своего стола – но прежде чем я смог принять решение, дверь открывается, и Файнберг выходит из кабинета и идёт по коридору, он останавливается у дверей зала, и как только его заметили, все начинают успокаиваться и занимать места – как кучка детей в классе, когда учитель возвращается после того, как вышел на несколько минут. Он поднимается на трибуну и объявляет собрание открытым. Без четверти двенадцать. Так. Затем Файнберг говорит: «У меня есть объявление. Мистер Каплан, один из двух кандидатов на этих выборах, уполномочил меня заявить от его имени, что ради сохранения единства он уходит в отставку и просит, чтобы Говард Магнусон как оставшийся кандидат был избран путём аккламации[40]». Ну, на пару минут разразился традиционный пан… пан… – как это называется?

– Пандемониум[41]? – предположил рабби.

– Правильно. Обычный кромешный ад. Все кричат, спорят. Видите ли, помощники Каплана знали, что должно было случиться – должно быть, ещё с того времени, когда спорили в углу – но не удосужились предупредить тех, на кого они давили, чтобы Каплан получил их голоса. Многие подумали, что Каплан продался, что Магнусон купил его. Вы не выглядите удивлённым, Дэвид.

– Ничуть, – согласился рабби. – Я полагал, что Магнусон победит.

– Полагали? Но почему?

– А почему Каплан сдался без боя? – спросила Мириам.

– О, я думаю, что Мортон прав: Каплан подсчитывал голоса и понял, что проиграет, но не просто так, а с разгромным счётом. Вот он и снял свою кандидатуру, чтобы не позориться.

Мортон Брукс поднял руки и покачал головой.

– Я не понимаю. Зачем им голосовать за Магнусона?

– Не понимаете? Скажите мне, Мортон: когда вы вернётесь в Нью-Йорк и сообщите друзьям, что являетесь руководителем религиозной школы храма Барнардс-Кроссинга, то уверены, что не упомянете, что президентом является Говард Магнусон? Сам Говард Магнусон?

Брукс небрежно пожал плечами.

– Возможно. Но причём тут…

– И каждый прихожанин храма поступит так же. Каплан просто обычный, порядочный человек, а Магнусон – это нечто. О нём писали в «Тайме», а акции «Магнусон и Бек» котируются на бирже. Может быть, кому-то приходило в голову, что Магнусон, став президентом, внесёт свой вклад в различные храмовые проекты, но я полагаю, что большинству хватило громкого имени.

– Пусть так. Но зачем ему эта работа?

Рабби покачал головой.

– Это я не знаю.

– Может быть, он ударился в религию, – предположил Брукс.

Рабби улыбнулся.

– Может быть. По-моему, путь обретения религии для магната – стать президентом конгрегации.

Маленькая меблированная квартира Тони Д’Анджело в Ревире странно контрастировала с его залихватскими повадками. Располагалась она в районе, где жили низшие слои среднего класса, и скудная мебель была дешёвой и потёртой. Одна большая комната служила одновременно кухней, гостиной, столовой и спальней, а сбоку притулилась крошечная ванная. Но это не имело значения – Тони никогда не приводил к себе никого важного.

Милли Хэнсон, которая жила с ним уже несколько месяцев – как в браке, с удивлением подумывал он иногда – была сорокалетней пышногрудой блондинкой. Родом из небольшого городка в штате Небраска, она дрейфовала на восток, поддерживая себя чередой случайных заработков – продавщица, кассир в супермаркете, официантка – и, наконец, приехала в Ревир, где трудилась коктейль-официанткой в одном из ночных клубов на набережной. Она была покладистой и дружелюбной, и Тони не потребовалось особых усилий, чтобы уговорить её пойти к нему домой. Никакого длительного ухаживания. Они легко съехались и, хотя не говорили об этом вслух, но негласно решили, что она уйдёт без лишних слов, если кто-то из них захочет перемен.

Милли продолжала работать в ночном клубе. Иногда Тони приходил перед закрытием и забирал её домой. В другие дни она добиралась на такси. Если, когда она возвращалась, в квартире было темно, это означало, что он спал, и в этом случае она раздевалась в ванной, подсвечивая себе карманным фонариком, а затем ложилась в кровать рядом с ним.

Обычно Тони вставал первым и готовил тосты и кофе на двоих. Если он оставался дома, Милли отвечала взаимной любезностью, готовя обед, обычно консервированный суп и бутерброды. По вечерам они обедали в небольших недорогих итальянских или китайских ресторанчиках, а затем возвращались в квартиру и смотрели телевизор, пока Милли не наступало время отправиться на работу.

Весь день она ходила по квартире в халате и разношенных шлёпанцах, читала газеты или любовные романы, которые покупала в аптеке[42], или смотрела мыльные оперы. Иногда ей вдруг приходила в голову блажь заправить постель и убрать квартиру, а иногда – сходить в магазин за продуктами.

По воскресеньям они вставали поздно, и, пока Тони бездельничал в халате и пижаме, Милли сооружала особый завтрак с французскими тостами и колбасками. Они ели перед телевизором, чтобы он мог смотреть политические шоу[43]. В это воскресенье, когда она начала одеваться, он спросил:

– Куда собралась, детка?

– В аптеку, купить газету.

– Возьми мне сигарет, ладно? Достаточно денег?

– Да, хватает.

Милли вернулась менее чем через полчаса, вынула пачку сигарет из бумажного пакета и бросила ему на колени. Затем достала жёлтый конверт.