– Думаю, всё будет в порядке, – ответил Магнусон. – Я просмотрел кассету, и он мне пришёлся по вкусу. Пожалуй, я соглашусь, что он именно тот человек, которого мы хотим принять на работу. Естественно, я понимаю, что не могу действовать в одиночку, и что нам нужен консенсус членов правления. Поэтому я подумал, что если вы соберёте группу и попросите их прийти ко мне завтра вечером или на следующий день, может быть, на лёгкий ужин – ничего сверхъестественного, только бутерброды и напитки – мы могли бы показать им ленту, и если они одобрят то, что увидят, мы сможем поднять этот вопрос на следующем заседании правления.

– Вам не нужно всё правление, верно?

– Не-ет. Лучше, если у нас будут те, кто, вероятно, отреагирует положительно. Это даст нам большинство, согласны?

– Думаю, так. Я уверен в этом. А остальным можно показать на следующий день или…

– Никакой необходимости, Моррис. Позвольте мне рассказать вам кое-что о корпоративном управлении. Если у вас есть голоса, всё проворачивается в два счёта[114]. Пусть это и не демократия, но единственный способ, который работает.

Видя, как рабби закатывает левый рукав и вынимает филактерии[115] из синего бархатного мешка, в котором держал их, Мириам спросила:

– Ты не идёшь в храм, Дэвид?

– Нет, не сегодня.

Она смотрела широко раскрытыми глазами, как он надел тфилин и талит[116], а затем, повернувшись на восток, начал утренние молитвы. Затем пошла на кухню, чтобы приготовить завтрак. Дождя не было. Свежее, ясное воскресное утро – как раз тот день, когда рабби, как правило, наслаждался короткой прогулкой до храма. Один-два раза она заглядывала в кухонную дверь, пытаясь по внешнему виду и поведению мужа понять, не расстроен ли он, не огорчён ли.

За завтраком Мириам спросила:

– Заседание правления, не так ли?

– Правильно. Президент попросил меня не приходить.

Храбро пытаясь улыбнуться, она поинтересовалась:

– Очередное повышение?

– Сомневаюсь. Совсем наоборот. На этот раз наш президент дал понять, что я больше не буду посещать собрания.

– Почему, что случилось?

– Я сказал ему, что он должен уйти в отставку.

– Дэвид! Ты не мог!

– Мог. – Он рассказал, почему так поступил.

Жена удивлённо покачала головой.

– Тебе удалось ввязаться в конфликт?

– Нет, не думаю, – легкомысленно отмахнулся рабби. – Хотя признаю, что за эти годы разные президенты сумели ввязаться… ну, в разногласия со мной. Это закаляет, знаешь ли.

– Но Магнусон – другое.

– Да? Каким образом?

– Помнишь, что сказал Мортон Брукс? Магнусон не понимает, что такое рабби. С его точки зрения, ты просто сотрудник храмовой организации.

– Ну, другие тоже так думали.

– Но Магнусон всю жизнь имел дело с сотрудниками. Его естественная реакция на человека, проявляющего непокорность, буйство или просто не согласного с ним — увольнение.

– Я знаю.

– Но тогда…

Рабби поставил кофейную чашку и вытер салфеткой губы.

– Я не могу так жить. Я не могу согласиться с тем, что мой образ жизни, моё благополучие зависят от прихоти одного человека, и что я должен сосредоточить свои силы на том, чтобы доставить ему удовольствие или даже не обидеть его. Если это характер моих отношений с Говардом Магнусоном, то я немедля разорву их.

– Но что, если он попросит тебя уйти в отставку?

– Я откажусь, конечно. Если правление проголосует за мою отставку, я потребую объяснить причину, а также права изложить свою позицию перед всеми членами общины и …

– О, Дэвид, Говард Магнусон никогда не позволит втянуть себя в открытую конфронтацию с тобой перед конгрегацией. Он просто убедит большинство членов правления не продлевать твой контракт после его завершения. И что ты будешь делать?

Он пожал плечами.

– Я бы, вероятно, уведомил семинарию, что свободен и ищу другую работу. Или я мог бы попробовать что-нибудь ещё: преподавать, получить какую-то редакционную работу в издательстве, возможно, работать корреспондентом по еврейским вопросам в какой-либо газете, или…

– Но всё это связано с тем, чтобы быть обязанным, как правило, одному человеку – директору или декану, редактору или издателю, который может оказаться другим Магнусоном.

– Тогда я вспомню, что у меня есть сбережения, чтобы начать собственное дело.

– Какое дело?

– О, не знаю. Может быть, открыть собственную школу, еврейскую школу для взрослых, или… или любой другой вид бизнеса, обувной магазин или кондитерскую, или… или...

– Рабби, управляющий кондитерской?

Он улыбнулся.

– Конечно, почему бы и нет? Ну, возможно, не кондитерскую, потому что с моей любовью к сладкому я съел бы всю прибыль. Дело в том, что, в отличие от католического священника или протестантского пастора, я не предан религии. Как рабби, я светская фигура. И зарабатывать на жизнь торговлей, бизнесом или профессией – вполне в нашей традиции. Многие великие рабби в старые времена трудились плотниками, кузнецами, лесозаготовителями. Совсем недавно в гетто России и Польши некоторым рабби приходилось обеспечивать себя какими-то светскими предприятиями. Мой собственный дедушка, когда служил рабби в штетле до того, как приехал в эту страну, заправлял лавкой, хотя местечко и предоставляло ему льготные условия, ограничивая конкуренцию.

В некотором смысле это даже более правильный путь, поскольку наша традиция требует, чтобы никто не использовал своё обучение в качестве получения дополнительных наград. Нынешняя система оплаты труда раввина основана на тонкой пилпулистической[117] казуистике, которая утверждает, что община платит не за учёность и знания, а за то время, когда он не может зарабатывать на жизнь, выполняя функции раввина.

– Скажи мне, Дэвид, ты устал быть раввином?

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что ты был рабби двадцать лет. Если бы ты занялся чем-то другим, юриспруденцией или бизнесом, я уверена, что нам было бы намного лучше в финансовом отношении. Так что, если ты откажешься от этого сейчас, у меня возникнет ощущение, что эти двадцать лет были потрачены впустую.

– Нет, Мириам, я не устал быть раввином. Если учесть всё случившееся, это были очень приятные двадцать лет. – Он потёр челюсть, пытаясь помочь умственной деятельности. – Но если рабби действительно заботится о своей конгрегации, и если община – не просто стадо овец, которые думают о нём, как о своём пастухе, то периодически должна вспыхивать драка. Как в хорошем браке, – добавил он.

Мириам хихикнула.

– Мужская или женская обувь? – спросила она.

– Что?

– В своём магазине ты будешь продавать мужскую или женскую обувь?

– О, женскую, конечно, и я бы ограничил торговлю небольшими размерами, чтобы привлечь молодых и симпатичных.

Тут на лестнице послышались шаги, и вошёл Джонатон, зевая и потягиваясь.

– Эй, папа, мы едем или идём?

Прежде чем рабби успел ответить, Мириам сказала:

– Отец сегодня не пойдёт к миньяну, Джонатон, и я думаю, что было бы лучше, если бы ты по утрам тоже молился дома.

– Ладно. Я пойду наверх. – В будние дни так и было, а в субботу и воскресенье – когда нет занятий – Джонатон сопровождал отца к миньяну. И, конечно, он предпочитал домашние молитвы, так как это быстрее, и не требовалось ждать, чтобы набралось десять человек, необходимые для миньяна.

Когда он ушёл, рабби заметил:

– Знаешь, Мириам, мне просто пришло в голову, что Джонатан не намного моложе юного Крамера.

– И?

– И если бы он во что-то вляпался…– Он ненадолго замолчал. Затем продолжил: – Я собираюсь немного покататься по Глен-лейн.