Станчион сделал еще один неторопливый глоток, оглядывая меня поверх кружки. Когда он наконец ее поставил, то забыл вытереть бороду.
— А ты гордый? — прямо спросил он.
Я оглядел зал.
— Разве это не «Эолиан»? Я слышал, здесь гордые платят серебро, а играют золото.
— Это мне нравится, — раздумчиво произнес Станчион. — Играют золото. — Он брякнул кружкой о стойку, вызвав маленькое извержение пенного гейзера. — Все демоны, парень! Надеюсь, ты на самом деле так хорош, как о себе думаешь. Мне бы пригодился здесь кто-нибудь с огнем Иллиена.
Он пробежался рукой по волосам, подчеркивая двойной смысл.
— Надеюсь, это место на самом деле так хорошо, как все считают, — искренне сказал я. — Мне нужно где-нибудь гореть.
— Он не вышвырнул тебя, — выпалил Симмон, когда я вернулся к столу. — Значит, все не так плохо.
— Думаю, все хорошо, — с тревогой сказал я. — Но не уверен.
— Как ты-то можешь не знать? — возразил Симмон. — Я видел, как он смеялся. Это наверняка означает хорошее.
— Не обязательно, — сказал Вилем.
— Пытаюсь вспомнить все, что я ему наговорил, — признался я. — Иногда мой рот начинает болтать сам с собой, а ум потом догоняет.
— Это часто бывает? — спросил Вилем с одной из своих редких спокойных улыбок.
Их поддразнивания немного успокоили меня.
— Все чаще и чаще, — ухмыльнулся я.
Мы пили и шутили о мелочах, болтали о магистрах и редких студентках, которые привлекли наше внимание. Мы обсудили, кто нам в Университете нравится, но куда дольше перемывали кости тем, кого не любили, красочно расписывая причины нелюбви и кару, которую мы обрушим на этих злодеев, как только представится возможность. Такова уж человеческая натура.
Время шло, «Эолиан» медленно наполнялся людьми. Симмон сдался на поддразнивания Вилема и перешел на скаттен — крепкое черное вино из предгорий Шальды, чаще называемое косорез.
Его действие сказалось практически немедленно: Симмон начал улыбаться шире, смеяться громче и заерзал на стуле. Вилем оставался все таким же немногословным. Я купил следующий круг выпивки, заказав всем троим по большой кружке крепкого сидра. Я ответил нахмурившемуся Вилему, что если получу сегодня дудочки, то отправлю его плыть в косорезе до самого дома, но если кто-нибудь из них напьется до моего выступления, я лично его побью и столкну в реку. Они сразу притормозили и принялись сочинять непристойные куплеты для «Лудильщика да дубильщика».
Я отстранился от них, погрузившись в раздумья. На переднем плане моего разума крутилась мысль, что недосказанный Станчионом совет, возможно, заслуживает внимания. Я попытался придумать другую песню, которую мог бы исполнить: в меру трудную, чтобы показать мое искусство, и в меру легкую, чтобы проявить артистизм.
Голос Симмона вернул меня к реальности.
— Ну давай, у тебя ж со стихами хорошо… — теребил он меня.
Я прокрутил в уме последний кусочек их разговора, который слушал вполуха.
— Попробуй «В тейлинской рясе», — предложил я без всякого интереса.
Я слишком волновался, чтобы начать объяснять, что одним из пороков моего отца была склонность к непристойным стишкам.
Они радостно зафыркали, довольные собой, пока я пытался придумать другую песню. Когда Вилем снова оторвал меня от раздумий, я так еще ничего и не решил.
— Что?! — раздраженно рявкнул я и увидел тусклый взгляд Вилема — такой появлялся, когда ему что-то очень сильно не нравилось. — Что? — повторил я более спокойно.
— Некто, кого мы все знаем и любим, — мрачно сказал он, кивая в направлении двери.
Я не заметил там никого знакомого. «Эолиан» был почти полон, и больше сотни людей бродили по первому этажу туда-сюда. Через открытую дверь я увидел, что на улице уже стемнело.
— Он спиной к нам. Отрабатывает свой сальный шарм на даме, которая его, должно быть, не знает… Справа от толстого джентльмена в красном, — обратил мое внимание Вилем.
— Сукин сын, — сказал я, слишком ошеломленный для настоящего сквернословия.
— А я всегда считал его происхождение свинским, — сухо заметил Вилем.
Симмон оглядывался, мигая, как сова.
— Что? Кто там?
— Амброз.
— Господни яйца, — вздохнул Симмон, сгорбившись за столом. — Как раз то, что мне сейчас нужно. Вы двое разве еще не упокоились?
— Я-то готов оставить его в покое, — запротестовал я. — Но всякий раз, как мы встречаемся, он не может меня не уколоть.
— Чтобы спорить, нужны двое, — сказал Симмон.
— Черта с два! — возразил я. — Мне не важно, чей он сын. Я не собираюсь падать на спину, как пугливый щенок. Если он достаточно глуп, чтобы тыкать в меня пальцем, я откушу ему палец. — Я перевел дыхание, чтобы успокоиться, и попытался говорить разумно: — В конце концов до него дойдет, что меня лучше оставить в покое.
— Можешь просто не обращать на него внимания, — сказал Симмон удивительно трезво. — Просто не клюй на его приманку, ему скоро надоест, и он перестанет.
— Нет, — серьезно сказал я, глядя Симмону в глаза. Временами мой друг бывал ужасно наивным. — Он не перестанет. Как только Амброз почувствует слабину, он насядет на меня вдвое сильнее, чем раньше. Я таких типов знаю.
— Он идет, — заметил Вилем, небрежно отворачиваясь.
Амброз заметил меня, прежде чем перешел на нашу сторону зала. Наши глаза встретились, и стало ясно, что он не ожидал меня здесь увидеть.
Он что-то сказал одному из своих вечных прихлебателей, и они двинулись через толпу в другом направлении, чтобы занять столик. Взгляд Амброза перескакивал с меня на Вилема, на Симмона, на мою лютню и снова на меня. Потом он повернулся и пошел к столику, занятому его дружками. Прежде чем сесть, он снова глянул в мою сторону.
Он даже не улыбнулся, и я понял, что меня это нервирует. Раньше Амброз всегда мне улыбался — преувеличенно печальной театральной улыбкой, пряча насмешку в глазах.
Тут я заметил нечто, встревожившее меня еще больше: он принес жесткий квадратный футляр.
— Амброз играет на лире?! — вопросил я в пространство.
Вилем пожал плечами. Симмон смутился.
— Я думал, ты знаешь, — промямлил он.
— Вы видели его с лирой раньше? — спросил я. Сим кивнул. — Он играл?
— Декламировал, на самом деле. Стихи. Он декламировал и подбренькивал на лире.
Симмон выглядел как кролик, ищущий, куда бы улизнуть.
— Он получил дудочки? — мрачно спросил я.
Я решил, что если Амброз стал членом этой группы, то я не хочу иметь с ней ничего общего.
— Нет, — пискнул Симмон. — Он пытался, но…
Он умолк, а в глазах появилась какая-то затравленность.
Вилем успокаивающе положил ладонь на мою руку. Я глубоко вздохнул и попробовал расслабиться, закрыв глаза.
Понемногу я понял, что все это не имеет значения — в крайнем случае, поднимает ставку на сегодняшний вечер. Амброз никак не сможет испортить мою игру. Ему придется смотреть и слушать. Слушать, как я играю «Песнь о сэре Савиене Тралиарде», потому что теперь вопрос о том, что мне исполнять сегодня вечером, отпал сам собой.
Вечернее мероприятие открыл музыкант из толпы, завоевавший дудочки. Он вышел с лютней и показал, что может играть так же хорошо, как любой из эдема руэ. Вторая его песня была еще лучше, я ее раньше никогда не слышал.
Потом был перерыв минут в десять перед тем, как другого одаренного талантом музыканта позвали на сцену петь. Этот человек играл на многоствольной тростниковой флейте — лучше, чем кто-либо из слышанных мной. Он продолжил выступление прилипчивой хвалебной песнью в миноре. Без инструмента — только чистый голос, взлетавший и опадавший, как пение дудочек, на которых он играл до этого.
Я был рад обнаружить, что искусство здешних музыкантов подтверждает слухи. Но беспокойство мое росло пропорционально радости. Мастерству место только рядом с мастерством. Если бы я не решил заранее играть «Песнь о сэре Савиене Тралиарде», эти выступления убедили бы меня.