— Прекрасно. Ты можешь остаться, — мягко сказал Элодин. — Я буду тебя навещать.
Уин открыл глаза, выглядел он взволнованным.
— Не приноси гром, — настойчиво сказал он. Он высвободил из-под одеяла тощую руку и схватил Элодина за рубашку. — Но мне нужен кошсвист, и синиз, и кости еще. — Его тон был настойчив. — Палаткости.
— Я принесу, — заверил его Элодин, знаком показывая мне выметаться из комнаты. Что я и сделал.
Элодин закрыл за нами дверь, его лицо было мрачно.
— Уин знал, куда лез, когда стал моим гиллером. — Он отвернулся и пошел по коридору. — А ты не знаешь. Ты ничего не знаешь об Университете. О риске, связанном со всем этим. Ты думаешь, что это волшебная страна, детская площадка. Это не так!
— Так! — огрызнулся я. — Это детская площадка, и все другие дети завидуют, потому что я сыграл в «порку до крови и изгнание из архивов», а они нет.
Элодин остановился и повернулся ко мне.
— Прекрасно. Докажи, что я ошибаюсь. Докажи, что ты полностью все обдумал. Почему Университету с меньше чем полутора тысячами студентов нужна лечебница размером с королевский дворец?
Мой разум пустился вскачь.
— Большинство студентов из обеспеченных семей, — сказал я. — Они вели легкую жизнь. Вынужденные…
— Неправильно, — презрительно оборвал меня Элодин. — Это из-за того, чему мы учимся. Из-за способа заставить наш разум работать.
— Значит, цифры и грамматика сводят людей с ума, — сказал я, очень стараясь, чтобы фраза получилась утвердительной.
Элодин остановился и рывком открыл ближайшую дверь. Панический вопль вырвался в коридор:
— Во мне! Они во мне! Они во мне! Они во мне!
Через открытую дверь я увидел молодого человека, бьющегося в кожаных ремнях, которые привязывали его к кровати за запястья, талию, шею и щиколотки.
— Тригонометрия и графическая логика этого не делают, — сказал Элодин, глядя мне в глаза.
— Они во мне! Они во мне! Они во мне! — Вопль продолжался неостановимым песнопением, как бесконечный, бездумный лай собаки ночью. — Они во мне! Они во мне! Они…
Элодин закрыл дверь. Хотя я все еще слышал слабые крики сквозь дверь, тишина была оглушающей.
— Знаешь, почему это место называют Галчатником? — спросил Элодин.
Я покачал головой.
— Потому что сюда ты попадаешь, когда тебя поклюют галлюцинации.
Он улыбнулся безумной улыбкой и рассмеялся жутким смехом.
Элодин вел меня по длинным коридорам в другое крыло Череповки. Наконец мы завернули за угол, и я увидел кое-что новенькое: дверь, сделанную целиком из меди.
Элодин достал из кармана ключ и отпер ее.
— Мне нравится заглядывать сюда, когда я оказываюсь поблизости, — сказал он небрежно, открывая дверь. — Проверить почту. Полить цветочки и все такое.
Он снял один носок, завязал его узлом и воткнул в щель, чтобы дверь не закрылась.
— Это место приятно навещать, но, знаешь ли… — он подергал дверь, удостоверяясь, что она не захлопнется случайно, — только не снова-здорово.
Первым, что я заметил в комнате, была какая-то странность в воздухе. Сначала я подумал, что помещение звукоизолировано, как комната Альдера Уина, но, оглядевшись, увидел, что стены и потолок голые, из серого камня. Потом я подумал, что воздух, должно быть, застоялся, но при вдохе почувствовал запах лаванды и свежего льна. Ощущение было как от давления на уши, если бы я, например, находился глубоко под водой — только без всякой воды. Я помахал перед собой рукой, почти ожидая, что воздух будет другим на ощупь, более плотным, но нет.
— Раздражает?
Я обернулся и увидел, что Элодин за мной наблюдает.
— На самом деле я удивлен, что ты заметил. Не многие замечали.
Комната выглядела явным шагом вперед по сравнению с уиновской.
В ней стояла кровать под балдахином на четырех столбиках и с занавесками, туго набитое кресло, пустой книжный шкаф и большой стол с несколькими стульями. Самым примечательным отличием были огромные окна, выходившие на сады и лужайки. Снаружи я увидел балкон, но не заметил никакого выхода на него.
— Посмотри-ка, — сказал Элодин.
Он взял один из деревянных стульев с высокой спинкой, поднял его двумя руками, раскрутился и швырнул стул прямо в окно. Я сжался, но вместо чудовищного звона и грохота раздался только сухой треск ломающегося дерева. Стул упал на пол кучкой обломков дерева и крепежа.
— Я занимался этим часами, — сказал Элодин, вдохнув поглубже и любовно оглядывая комнату. — Хорошие были времена.
Я подошел посмотреть на стекла. Они были толще обычных, но не настолько толще. Они казались обыкновенными, только сквозь них бежали тонкие красноватые жилки. Я пригляделся к оконной раме: тоже медная. Медленно оглядел комнату, рассматривая ее голые каменные стены, пробуя на вкус ее странно тяжелый воздух. Я заметил, что на двери изнутри нет ручки, не говоря уже о замочной скважине.
«Зачем кому-то понадобились все эти сложности с изготовлением цельномедной двери?»
И я решился на второй вопрос:
— А как вы выбрались?
— В конце концов, — сказал Элодин с ноткой раздражения.
Он опустился в кресло.
— Понимаешь, как-то раз Элодин Великий оказался заперт в высокой башне. — Он обвел жестом комнату. — Его лишили всех инструментов: монетки, ключа и свечи. Более того, в его камере не было даже достойной упоминания двери и окна, которое можно разбить. — Он презрительно указал на них поочередно. — Даже имя ветра было скрыто от него хитрыми махинациями его пленителей.
Элодин встал с кресла и заходил по комнате.
— Все вокруг него было твердым и гладким камнем — камера, из которой ни один человек еще не ускользал.
Он остановился и патетически поднял палец:
— Но Элодин Великий знал имена всех вещей, и потому все вещи его слушались. — Он повернулся к серой стене между окон. — Он сказал камню: «Откройся», и…
Элодин умолк, с любопытством склонив голову набок и сощурившись.
— Хрен тебе, они все поменяли, — сказал он задумчиво. — Ух. — Он подошел ближе к стене и положил на нее руку.
Я немного отвлекся, подумав, что Вил и Сим были правы — этот человек помешанный. Что будет, если я выбегу из комнаты, вытащу носок и захлопну дверь? Вероятно, другие магистры будут мне только благодарны?
— А, — внезапно рассмеялся Элодин. — Это было не совсем умно с их стороны. — Он отступил на два шага от стены. — Циаэрбазалиен.
И тут я увидел, что стена шевельнулась. Она пошла рябью, как висящий коврик, по которому ударили палкой. Затем она просто… упала. Как грязная вода, выливающаяся из ведра, тонны серого песка внезапно растеклись по полу, засыпав ноги Элодина до щиколоток.
Свет и пение птиц хлынули в комнату. Там, где прежде было четверть метра твердой стены, теперь зияла дыра, достаточно большая, чтобы в нее могла проехать телега.
Но дыра оказалась не совсем сквозной: некий зеленый материал оплетал отверстие. Он выглядел как грязная спутанная сеть, но ячейки были слишком неровными. Больше всего это походило на толстую старую паутину.
— Этого здесь раньше не было, — извиняющимся тоном сказал Элодин, вытаскивая ноги из серого песка. — В первый раз все выглядело гораздо более драматично, уверяю тебя.
Я стоял, ошеломленный увиденным. Это была не симпатия. Это было что-то, чего я раньше никогда не видел. В голове моей вертелась всего одна старая фраза из полусотни полузабытых историй: «И Таборлин Великий сказал камню: „Откройся!“ — и камень открылся…»
Элодин отломил ножку от стула и с ее помощью разорвал спутанную зеленую паутину, затягивавшую пролом. Некоторые нити легко рвались или отваливались. Там, где нити были толще, он использовал ножку как рычаг, чтобы отогнуть их. В тех местах, где нити рвались или сгибались, они ярко светились на солнце.
«Снова медь, — подумал я. — Медные жилы, идущие сквозь каменные блоки стены».
Элодин бросил ножку стула и пролез в дыру. Через окно я видел, как он облокотился на белые каменные перила балкона.