Я осмотрел подкову, потом мокрым кожаным ремнем туго привязал ее к концу длинной и прямой ветки. Снял с костра котелок с кашей и сунул подкову в угли.

Крин, похоже, отчасти оправилась от шока и медленно подошла поближе, рассматривая ряд трупов по ту сторону костра. Я ничего с ними делать не стал, только выложил рядком. Зрелище было неаппетитное. Тела были в крови, зияли раны. Крин смотрела так, будто боялась, что они вот-вот снова встанут.

— Что ты делаешь? — спросила она наконец.

В ответ я вынул раскалившуюся подкову из углей костра и поднес к ближайшему трупу. То был Тим. Я прижал раскаленное железо к тыльной стороне оставшейся кисти. Кожа зашипела, задымилась, прилипла к металлу. Секунду спустя я отвел подкову, оставив на бледной коже черный ожог. Разорванный круг. Я отошел к костру и снова принялся калить подкову.

Крин застыла как вкопанная, слишком ошеломленная, чтобы как-то реагировать. Хотя, наверно, в такой ситуации и нельзя нормально реагировать. Но она не завизжала и не пустилась бежать, как я ожидал, только посмотрела на разорванный круг и снова спросила:

— Что ты делаешь?

Когда я наконец заговорил, мой голос казался чужим мне самому.

— Все эдема руэ — одна семья, — объяснил я. — Единый круг. Неважно, что некоторые из нас не знакомы друг с другом, все равно мы все семья, все мы близкие. Иначе нам нельзя, мы ведь чужие везде, куда ни приходим. Мы рассеяны по свету, люди нас ненавидят.

У нас есть свои законы. Правила, по которым мы живем. Когда один из нас делает нечто непростительное и непоправимое, если он подвергает опасности честь эдема руэ, его убивают и клеймят разорванным кругом, чтобы показать, что он больше не один из нас. Это бывает редко. Редко возникает нужда.

Я вынул железо из огня и подошел к следующему трупу. Отто. Я прижал подкову к его запястью, вслушиваясь в шипение.

— Это были не эдема руэ. Но они притворялись нами. Они делали такое, чего ни один эдема бы не сделал, и я забочусь о том, чтобы мир знал: они не из нашей семьи. Руэ не делают того, что творили эти люди.

— А как же фургоны? — возразила она. — Как же инструменты?

— Это были не эдема руэ, — твердо повторил я. — Возможно, это были даже не настоящие актеры, просто шайка воров, которые перебили труппу руэ и попытались выдать себя за них.

Крин посмотрела на трупы, потом снова на меня.

— Так ты их убил за то, что они притворялись эдема руэ?

— За то, что они притворялись руэ? Нет.

Я снова положил железо в костер.

— Вот за то, что перебили труппу руэ и украли их фургоны, — да. За то, что они сделали с вами, — да.

— Но если это не руэ… — Крин взглянула на ярко раскрашенные фургоны. — То кто?

— Самому любопытно, — сказал я. Я снова вытащил из огня разорванный круг, подошел к Аллегу и вдавил железо в его кисть.

Фальшивый актер дернулся, взвыл и очнулся.

— Он не мертвый! — взвизгнула Крин.

Я уже успел осмотреть его рану.

— Мертвый, мертвый, — холодно сказал я. — Просто пока еще шевелится.

Я обернулся и посмотрел ему в глаза.

— Ну, Аллег? Как же вам удалось раздобыть два фургона эдема руэ?

— Эдемский ублюдок! — выругался он невнятно, но вызывающе.

— Так и есть, — ответил я. — А вот вы — не руэ. Так как же вы узнали знаки и обычаи моей семьи?

— Как ты догадался? — спросил он. — Мы же знали нужные слова и как руки пожимать. И про воду и вино, и про песни перед ужином. Откуда ты узнал?

— Так вы думали, будто сумеете одурачить меня? — сказал я, чувствуя, как гнев свернулся во мне тугой пружиной. — Это же моя семья! Неужто бы я не догадался? Руэ не делают того, что сделали вы! Руэ не воруют, не похищают девушек.

Аллег тряхнул головой и насмешливо осклабился.

— Как же, все знают, что вы это делаете!

Я взорвался.

— Все думают, будто они это знают! Все путают слухи с правдой! Руэ такого не делают!

Я яростно взмахнул руками.

— Люди верят в это только из-за таких, как вы!

Мой гнев разгорался все жарче, я обнаружил, что ору.

— А теперь ты расскажешь мне то, что я хочу знать, или Боженька расплачется, услышав, что я с тобой сделал!

Аллег побледнел, ему пришлось сглотнуть, прежде чем он сумел заговорить:

— Там были старик с женой и еще пара актеров. Я полгода путешествовал с ними охранником. И наконец они приняли меня к себе…

Он выдохся и слегка охнул, пытаясь перевести дух.

Он сказал достаточно.

— Значит, ты их убил.

Аллег яростно затряс головой.

— Нет… на нас напали в дороге.

Он слабым жестом указал на остальные трупы.

— Нас застали врасплох. Прочих актеров перебили, а меня… я просто потерял сознание.

Я окинул взглядом ряд трупов и снова почувствовал вспышку ярости, хотя уже и так все знал. Никак иначе эти люди два фургона эдема руэ со всеми знаками раздобыть не могли.

Аллег снова заговорил.

— Я им показал… потом… как выдавать себя за труппу.

Он сглотнул, морщась от боли.

— Хорошее житье!

Я с отвращением отвернулся. Ведь он в каком-то смысле был одним из нас. Приемным сыном нашей семьи. Оттого, что я это узнал, все стало в десять раз хуже. Я снова сунул подкову в угли костра и, пока она калилась, посмотрел на девушку. Сейчас, когда она смотрела на Аллега, глаза у нее стали как кремень.

Я не был уверен, правильно ли поступаю, но все же протянул ей клеймо. Лицо у нее окаменело, и она его взяла.

Аллег, похоже, не понимал, что сейчас произойдет, пока она не прижала каленое железо к его груди. Он взвыл и выгнулся, но у него не хватало сил отползти, а Крин нажимала крепко. Видя, как он слабо сопротивляется, она поморщилась, и на глаза у нее навернулись злые слезы.

Миновала долгая минута, прежде чем Крин отвела железо и отступила назад, тихо плача. Я ее не трогал.

Аллег посмотрел на нее снизу вверх и через силу заговорил:

— Эх, девка, а недурно мы с тобой развлеклись, а?

Она перестала плакать и посмотрела на него.

— Зря ты…

Я сильно пнул его в бок, прежде чем он успел сказать что-нибудь еще. Он застыл от немой боли и плюнул в меня кровью. Я пнул еще раз, он обмяк.

Не зная, что еще делать, я взял клеймо и принялся калить его снова.

Последовало долгое молчание.

— Элли еще спит? — спросил я.

Крин кивнула.

— Как ты думаешь, ей станет легче, если она это увидит?

Она задумалась, утирая лицо ладонью.

— Не думаю, — сказала она наконец. — Думаю, прямо сейчас она вообще этого не увидит. Она повредилась умом.

— Вы обе из Левиншира? — спросил я, чтобы оттеснить молчание подальше.

— Моя семья живет на ферме к северу от Левиншира, — ответила Крин. — А Элли — дочка мэра.

— Когда эти явились к вам в городок? — спросил я, вдавливая клеймо в очередную руку. В воздух поднялась густая сладковатая вонь горелой плоти.

— А сейчас какой день?

Я мысленно посчитал дни.

— Поверженье.

— В город они приехали в теден… — она запнулась. — Пять дней назад? — недоверчиво переспросила она. — Мы были так рады, что есть возможность посмотреть пьесу, узнать новости. Музыку послушать…

Она потупилась.

— Они раскинули лагерь на восточной окраине города. Я пришла к ним погадать, а они мне сказали, чтобы я возвращалась вечером. Они казались такими дружелюбными, такими замечательными…

Крин посмотрела на фургоны.

— Когда я пришла, они все сидели вокруг костра. Они пели мне песни. Старуха налила мне чаю. Я даже не подумала… ну, в смысле… она была совсем как моя бабушка.

Она бросила взгляд на труп старухи и снова отвернулась.

— А дальше ничего не помню. Я очнулась в темноте, в одном из этих фургонов. Я была связана, и…

Голос у нее слегка сорвался, она рассеянно потерла запястья. И оглянулась на палатку.

— Элли, наверно, тоже так пригласили.

Я закончил клеймить их руки. Я собирался заклеймить и лица тоже, но железо калилось медленно, и меня уже тошнило от этой работы. Я всю ночь не спал, и гнев, который так жарко пылал прежде, вспыхнув в последний раз, угас окончательно. Мне сделалось холодно и тоскливо.