— Не все время, — возразила она. — У нас не все время лица неподвижные. Когда ты с…
Она осеклась, потом поспешно продемонстрировала извинение.
— У меня здесь нет достаточно близких людей, — сказал я. Сдержанное сожаление. — Я надеялся, что сумел сблизиться с Вашет, но, боюсь, сегодня я все испортил.
Пенте кивнула.
— Я видела.
Она протянула руку и провела пальцем по моей опухшей щеке. Палец был прохладный.
— Наверное, ты разгневал ее очень.
— Да я и сам понял, до сих пор в ушах звенит, — сказал я.
Пенте покачала головой.
— Нет. Следы.
На этот раз она показала на свое собственное лицо.
— Кто-то другой мог сделать это по ошибке, но Вашет не оставила бы следов, если бы не хотела, чтобы все это видели.
Сердце у меня упало. Я невольно схватился за лицо. Да, конечно. Это было не просто наказание. Это было сообщение всему Адемре.
— Ну я и дурак! — тихо сказал я. — До сих пор я об этом даже не догадывался.
Несколько минут мы ели молча, потом я спросил:
— Почему ты сегодня пришла и села рядом со мной?
— Я сегодня увидела тебя и подумала, что много слышала, как о тебе говорят. Но я ничего не знаю о тебе лично.
Она помолчала.
— А что обо мне говорят? — спросил я, чуть заметно усмехнувшись.
Она коснулась уголка моего рта кончиками пальцев.
— Это что? — спросила она. — Неровная улыбка?
Я в качестве объяснения ответил жестом "мягкая насмешка".
— Но надо мной, а не над тобой. Я догадываюсь, что обо мне говорят.
— Ну, говорят не только плохое, — мягко сказала она.
Пенте подняла голову и встретилась со мной взглядом. Глаза у нее были огромные, серые, чуть более темные, чем у других. Они были такие ясные и прозрачные, что, когда она улыбнулась, у меня заныло сердце. Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и поспешно отвернулся в смущении.
— Ой! — тихо воскликнула она и поспешно показала "огорченное извинение". — Нет-нет. Я неправильно улыбнулась и посмотрела в глаза! Я имела в виду вот это.
Дружеское ободрение.
— Ты совершенно правильно улыбнулась, — сказал я, не поднимая глаз и отчаянно моргая, чтобы избавиться от слез. — Просто это такая нежданная любезность в день, когда я этого совершенно не заслужил. Ты первая, кто заговорил со мной по собственному желанию. И лицо у тебя такое нежное, что это целительно для сердца.
Я выразил левой рукой благодарность, радуясь, что мне не надо встречаться с нею глазами, чтобы продемонстрировать свои чувства.
Она протянула левую руку через стол и поймала мою. Развернула мою руку ладонью кверху и незаметно сжала ее — сочувствие.
Я поднял глаза и улыбнулся ей, надеясь, что улыбка вышла ободряющая.
Она повторила ее, почти точно, потом снова зажала рот.
— Я все еще испытываю тревожность из-за своей улыбки.
— Не стоит. У тебя чудесные губы, тебе идет улыбаться.
Пенте снова посмотрела на меня, ее глаза на миг встретились с моими и снова метнулись прочь.
— Правда?
Я кивнул.
— На своем языке про такие губы я бы сложил…
Я осекся и слегка вспотел, сообразив, что чуть не сказал "песню".
— Стихи? — предположила она.
— Да, — поспешно сказал я. — У тебя улыбка, достойная поэмы.
— Ну, так сложи, — сказала она. — На моем языке.
— Нет уж, — отказался я. — Это будет медвежья поэма. Слишком неуклюжая для тебя.
Это, похоже, ее только раззадорило. Глаза у нее загорелись.
— Давай, давай! Ничего, если она будет неуклюжей — мне тогда будет не так неловко из-за моих собственных огрехов.
— Ну, смотри, — пригрозил я, — тогда и ты тоже сложи стихи! На моем языке.
Я рассчитывал, что это ее отпугнет, но она, после мгновенного замешательства, кивнула.
Я вспомнил все адемские стихи, которые когда-либо слышал: несколько строчек из историй старого шелкопрядильщика да стихотворение из легенды о лучниках, которую рассказывала Шехин. Негусто.
Я думал о словах, которые знал, о том, как они звучат. Мне остро недоставало моей лютни. В конце концов, за этим и нужна музыка. Слова не всегда способны выразить все, что нам нужно. И там, где подводят слова, выручает музыка.
Наконец я нервно поднял взгляд, радуясь, что народу в столовой осталось немного. Я подался в ее сторону и сказал:
Пенте, дважды вооруженная,
Без меча в руке —
Ее уста раскрываются, как цветок,
И вырезают сердце за десять шагов.
Она снова улыбнулась, и оказалось, что я был прав. Ее улыбка пронзила мне сердце. Улыбка Фелуриан была прекрасной, но древней и всеведущей. А улыбка Пенте сверкала, как новенький пенни. Она прохладной водой пролилась на мое иссохшее, усталое сердце.
Нежная улыбка молодой женщины. Нет ничего лучше в мире. Она дороже соли. Без нее что-то в нас ломается и умирает. Я в этом уверен. Такая простая вещь. А какая странная. Странная и удивительная.
Пенте на мгновение прикрыла глаза, губы у нее безмолвно зашевелились, подбирая слова для ее стихотворения.
Потом она открыла глаза и сказала по-атурански:
Огненный, как факел,
Квоут говорит.
Он грозился сапогами,
Но его медведь танцует.
Я улыбнулся так широко, что лицо заболело.
— Чудесно! — искренне ответил я. — Мне еще никогда не посвящали стихов.
* * *
После разговора с Пенте мне стало заметно лучше. Я не был уверен, флиртовали мы с ней или нет, но это было неважно. Мне было достаточно того, что в Хаэрте есть хотя бы один человек, который не хочет моей смерти.
Я отправился к дому Вашет, как обычно, после трапезы. Отчасти я надеялся, что она встретит меня как обычно, ехидной улыбочкой, а утреннее неприятное происшествие будет забыто без слов. Отчасти же я боялся, что она вообще откажется со мной разговаривать.
Поднявшись на холм, я увидел, что она сидит на деревянной лавочке у дверей. Она прислонилась к грубой каменной стене дома, словно просто нежилась на послеполуденном солнышке. Я глубоко вздохнул с облегчением. Напряжение отпустило меня.
Но, подойдя ближе, я увидел ее лицо. Она не улыбалась. И не сидела с непроницаемой адемской маской. Она смотрела на меня, угрюмая, как висельник.
Подойдя достаточно близко, я заговорил.
— Вашет, — искренне сказал я, — я…
Вашет, не вставая, вскинула руку, и я умолк мгновенно, как будто она ударила меня по губам.
— Любые извинения сейчас не имеют смысла, — сказала она ровным и холодным, как сланец, тоном. — Ничему из того, что ты сейчас скажешь, доверять нельзя. Ты знаешь, что я всерьез и неподдельно разгневана, и потому охвачен страхом.
А это означает, что я не могу верить ни одному твоему слову, потому что все они порождены страхом. Ты хитер, обаятелен и лжив. Я знаю, что ты способен менять мир своими речами. Поэтому я не стану слушать.
Она переменила положение на лавочке и продолжала:
— Я с самого начала увидела в тебе кротость. Это редкость в человеке столь юном, и во многом я именно поэтому сочла тебя достойным обучения. Но чем дальше, тем больше я вижу нечто другое. Иное лицо, далеко не кроткое. Я отметала все это как проблески ложного света, полагая, что это юношеское хвастовство или странные шутки варвара.
Но сегодня, когда ты это сказал, до меня дошло, что кротость была маской. И это второе, еле видимое лицо, эта темная и безжалостная тварь и есть твое истинное лицо, прячущееся под нею.
Вашет окинула меня долгим взглядом.
— В тебе есть нечто пугающее. Шехин заметила это в твоих разговорах. Это не недостаток летани. Но это лишь усиливает мою тревогу. Это означает, что в тебе есть нечто более глубинное, чем летани. Нечто, чего летани исцелить не в силах.