Я вспомнил четыре истории, в которых люди возвращались из Фейе живыми, но все они вернулись, будучи не в себе. В чем же выражалось их безумие? Навязчивые идеи, проблемы с осознанием действительности, иногда заканчивающиеся смертью от несчастного случая, наконец, угасание от тяжелой меланхолии. Трое из них умерли в течение оборота. В четвертой истории говорилось, что человек протянул почти полгода.
Однако что-то тут не сходилось. Несомненно, Фелуриан прелестна. Искусна в любви? Несомненно. Но до такой степени, чтобы прямо всякий мужчина умирал либо сходил с ума? Нет. Это просто невероятно.
Я не собираюсь преуменьшать значение опыта. Я ни на миг не сомневаюсь, что некогда это естественным образом сводило мужчин с ума. Однако я отчетливо сознавал, что сам я в здравом рассудке.
Некоторое время я размышлял о том, что, быть может, на самом деле сошел с ума, только не сознаю этого. Потом выдвинул гипотезу, что я всегда был безумен, признал, что эта версия вероятнее предыдущей, и выкинул обе мысли из головы.
Я лежал, по-прежнему не открывая глаз, и наслаждался тихой истомой, какой никогда прежде не испытывал. Посмаковав это непривычное состояние, я открыл глаза и приготовился к бегству.
Я окинул взглядом беседку, увешанную шелковыми занавесями и заваленную раскиданными подушками. Это были единственные украшения, которые признавала Фелуриан. Она лежала посреди всего этого: округлые бедра, стройные ноги, гибкие мускулы, переливающиеся под кожей.
Лежала и смотрела на меня.
Если она была прекрасна во сне, то после пробуждения сделалась вдвое прекраснее. Во сне она была как картина с изображением пламени. А сейчас это было само пламя.
Вам может показаться странным, что в тот момент я почувствовал страх. Может показаться странным, что, лежа на расстоянии протянутой руки от прекраснейшей женщины в мире, я внезапно остро ощутил, что я смертен.
Она улыбнулась, точно нож сквозь бархат, и потянулась, как кошка на солнышке.
Ее тело было создано, чтобы потягиваться. Изгиб спины и гладкий живот вытянулись и напряглись. Округлые полные груди приподнялись вслед за руками, и внезапно я почувствовал себя как олень во время гона. Мое тело откликнулось на нее, и по холодному бесстрастию "каменного сердца" словно шарахнули раскаленной кочергой. Я на миг утратил контроль над собой, и менее дисциплинированная часть моего рассудка тотчас принялась слагать песню о ней.
Я не мог распылять свое внимание, обуздывая непокорную часть себя. Поэтому я сосредоточился на том, чтобы оставаться в "каменном сердце", не обращая внимания ни на ее тело, ни на собственный разум, исподволь назойливо сочинявший рифмованные строки.
Это было не так-то просто. По правде говоря, по сравнению с этим обычные усилия симпатиста казались легче легкого. Если бы не навыки, полученные в Университете, я бы сделался жалким, сломленным существом, не способным думать ни о чем, кроме собственного пленения.
Фелуриан перестала потягиваться, постепенно расслабилась и взглянула на меня древними глазами. Я никогда не видел подобных глаз. Они были удивительного цвета…
…Такие, сумеречно-голубые.
Завораживающие глаза. Совсем…
(Стихи в переводе Вадима Ингвалла Барановского)
Я стиснул зубы, отсек от себя эту болтливую часть и запер ее в дальний угол собственного разума — пусть себе там щебечет.
Фелуриан склонила голову набок. Взгляд у нее был пристальный и лишенный выражения, как у птицы.
— Отчего ты так молчалив, мой пламенный? Или я угасила тебя?
Голос ее звучал странно. В нем вообще не было острых граней. Все сплошь гладкое, точно идеально отполированный кусок стекла. Но, несмотря на эту странную гладкость, от голоса Фелуриан по спине у меня пробежала дрожь. Я почувствовал себя котом, которого огладили до самого кончика хвоста.
Я ушел еще дальше в "каменное сердце", оно сомкнулось вокруг меня, прохладное и успокаивающее. Однако в то время как большая часть моего сознания была сосредоточена на самоконтроле, малая, безумная, поэтическая частица меня выбежала вперед и воскликнула:
— Ничуть не угасила! Я утолил свой жар в тебе, но все еще пылаю. Когда ты поводишь головой — это как песня. Как искра. Как дуновение, что наполняет меня и раздувает в пожар тот огонь, в чьем треске звучит твое имя!
Фелуриан просияла.
— О, поэт! И как я не поняла, что ты поэт, по тому, как двигалось твое тело!
Мягкий шелест ее голоса вновь застал меня врасплох. Нельзя сказать, что она говорила с придыханием, с хрипотцой, с жаром. Нет, ее голос был чужд столь примитивному и безвкусному соблазну. Однако, когда она говорила, я невольно представлял себе, как ее дыхание вырывается из груди, сквозь ее нежное горло, как шевелятся губы, зубы и язык, формируя звуки.
Она придвинулась ближе, привстав на коленях.
— Ты выглядел как поэт, прекрасный, пылкий и пламенный.
Голос ее был не громче вздоха. Она взяла мое лицо в ладони.
— Поэты нежнее. Они говорят приятные слова.
Я встречал лишь одного, чей голос был подобен голосу Фелуриан. Элодина. Редко, но случалось так, что его голос заполнял собой пространство, как будто сам мир слушал его.
Нельзя сказать, чтобы голос Фелуриан был звучен. Он не заполнял собой лесную прогалину. Ее голос был как затишье перед внезапной летней бурей. Мягкий как перышко. От этих звуков сердце у меня в груди прыгало как воробышек.
Благодаря этому голосу, когда она назвала меня поэтом, я не ощетинился и не заскрипел зубами. В ее устах это слово звучало как самый лучший комплимент, какой женщина может сделать мужчине. Такова была власть ее голоса.
Фелуриан провела пальцами по моим губам.
— Поэты целуются лучше всех, твои поцелуи — как пламя свечи.
Она коснулась рукой собственных губ, и глаза ее вспыхнули от воспоминаний.
Я взял ее руку и ласково сжал. Мои руки всегда выглядели изящными, но рядом с ее ручкой они казались грубыми и неуклюжими. Я сказал, дыша ей в ладонь:
— Твои поцелуи как солнечный луч у меня на губах.
Она опустила глаза, крылья бабочек запорхали передо мной. Я почувствовал, как моя безрассудная тяга к ней ослабевает, и начал понимать. То была магия, но не похожая ни на что из того, что я знал прежде. Не симпатия и не сигалдри. Фелуриан заставляла людей сходить с ума от желания так же, как я отдавал тепло своего тела. Это было частью ее природы, но она могла этим управлять.
Ее взгляд рассеянно блуждал по моей одежде и вещам, в беспорядке валяющимся на краю прогалины. Они выглядели на удивление неуместными среди всех этих шелков и мягких переливов цвета. Я увидел, что ее взгляд упал на мою лютню. Она замерла.
— О, мой пламенный — сладкий поэт! Он умеет петь?
Голос у нее дрожал, и я почувствовал, как напряглось ее тело в ожидании ответа. Она посмотрела на меня. Я улыбнулся.
Фелуриан бросилась туда и вернулась с моей лютней, точно ребенок с новой игрушкой. Взяв лютню в руки, я увидел, как глаза у нее расширились и… увлажнились?
Я посмотрел ей в глаза, и внезапно меня осенило: я осознал, что за жизнь она ведет. Ей уже тысяча лет, временами ей бывает одиноко. Если ей хочется общества, приходится соблазнять и заманивать кого-нибудь. И все ради чего? Чтобы побыть в компании всего один вечер? Или всего час? На сколько хватит обычного, среднего человека, прежде чем он сломается и сделается безвольным, как ластящийся пес? Ненадолго…
И кого она может встретить тут, в лесу? Крестьян да охотников? Какой ей интерес в них, порабощенных страстью? На миг мне стало ее жаль. Я-то знаю, что такое одиночество.