— Кость…

Нервничает, мельтешит, зудит и ерзает… Хм? Проблема с совестью или у нее эмоциональный из-за беременного состояния приход?

— Что-то с ребенком? — настораживаюсь, пока снимаю верхнюю одежду, стою к жене спиной, однако затылком, лопатками и задом ощущаю, как сильно дергается Юля и как почти самозабвенно взбивает этим дерганием пространство возле, рядом, позади и перед собой.

— Ты голоден? Я приготовила рагу и…

— Где Игорь?

— Он уже поужинал. Извини, — я поворачиваюсь к ней лицом и вижу, как она маниакально, что ли, выкручивает суставы пальцев, как сильно раздирает кожу, укрывая собственную шкурку кровавыми полосками, как шурудит ресницами, прочесывая, вероятно, беспокойным, где-то даже глупым взглядом мудреный напольный узор. — Сладкий в своей комнате.

— Один?

Юля поднимает руку, демонстрируя детскую рацию с размеренно мигающей зеленой лампочкой.

— Я слежу за ним.

— Что произошло? — свободно, вдоль бедер располагаю подрагивающие руки.

— Прости меня, пожалуйста, — внезапно шепчет чертово признание.

— За что?

Играю, видимо, придурковатого козла.

— Ничего не было. Между мной и Святославом…

— Пустота?

— У сына был день рождения…

— Я голоден, Люлек. Покормишь? — похоже, делаю свой первый примирительный, но слишком куцый, шаг.

— Да! — мгновенно вскидывается и тут же отступает. — Руки, Костя…

Это не семейный ужин, а поминальный обед после скучных похорон того, что недостойно памяти и традиционного стола. Она сидит передо мной с опущенными и спрятанными под стол руками, услуживает французской гувернанткой, что-то постоянно предлагает, отвечает сухо, односложно, скучно, кривит губы в попытке растянуть улыбку, глубоко вздыхает и периодически поглядывает через мое плечо, сверяясь с временем, которое отбивают нанесенные на глухую стенку как будто солнечные, но со скрытым механизмом современные часы.

— Спасибо, Люлечка, — возвышаюсь над сидящей женщиной, — было очень вкусно, — наклоняюсь, чтобы поцеловать в ароматную макушку. — Я в душ и…

— Я подойду, Костяника. Ты подождешь? Не возражаешь? Мне нужно убрать со стола и загрузить посудомоечную машину, — сильно вздрагивает и наконец-то поднимает на меня глаза.

Там очень много влаги, злобной горечи, никчемной скорби и, похоже, о чем-то сожаления. Я улыбаюсь, подмигиваю и поднимаю руку, чтобы прикоснуться к женским волосам. Юля зажмуривается и поджимает плечи к маленьким ушам, в чьих мягких нежных мочках сейчас зияет пустота.

— Давай примем душ вместе, — всхлипывает и, резко отодвинув стул, выскакивает из-за стола, как нервный черт из душегубной табакерки. — Я… Я… — заикается и бегает глазами, не фокусируясь на чем-то неподвижном, например, на мне, — я соскучилась по тебе. Мы…

— Я не возражаю, — отвернувшись, отвечаю. — Проверь Игоря, пожалуйста.

— Да-да, да-да.

Она проскальзывает возле меня и почти взлетает вверх по ступенькам.

Твою мать!

— Юла! — кричу ей вслед.

— Да? — покачиваясь на последней ступеньке, мгновенно останавливается и ждет, по-видимому, разрешительного кивка.

— Осторожнее, пожалуйста, — следую в том же направлении, попутно расстегивая манжеты на рубашке и на накрахмаленной стоячей планке. — Не упади, любимая.

— Да-да, да-да…

Острые капли крутого кипятка прошивают насквозь кожу, разминают стянутые мышцы, яростно кусают шею, грызут подкожную пропитку, высасывают жидкую начинку. Расставив руки, ладонями проскальзываю по влажной плитке, задерживаю дыхание, почти захлебываюсь, проглатываю чересчур горячую воду и стопорюсь на раскачивающемся под собственной тяжестью члене, который высунулся воспаленной головкой из кожаного чехла.

Прислушиваюсь к звукам, доносящимся за моей спиной. По легкому движению воздуха, щекочущего ягодицы и спину, понимаю, что в душевую кабину ко мне вошла жена.

— Как он? — не поворачиваясь, спрашиваю.

— Все нормально. Уже спит. Устал за день. Костя? — обнимает со спины.

— Да?

— Как прошел твой день?

— Как всегда.

— У тебя все хорошо?

Лучше, блядь, и не бывает!

— Да, — отвечаю, ничем не выдавая себя.

— Ты злишься? — ладошками проглаживает мою грудь, прищипывает соски, бережно накручивает на указательные пальцы мокрые слипшиеся волосы.

— Нет, Люлек.

— Повернись, пожалуйста, — просит о простом и еще теснее прижимается телом к моей спине и ягодицам.

— Гладкая девочка! — шиплю и возбуждаюсь.

— Я подготовилась.

Дожили! Еженедельная повинность… Страстный секс по долгу… Чертова обязанность… Работа на определенный результат!

— Ты не любишь меня? — наконец-таки решаюсь на вопрос, который херову кучу времени мучает и ни черта не отпускает и без того незатыкающееся сознание.

— Люблю.

— Не любишь, — мотаю головой. — Меня не любишь, а за ним страдаешь.

— Перестань! — она обхватывает член одной рукой, сжимает и проводит по стволу, застывает на головке, подушечкой потирает поверхность, заставляя меня хрипеть, стонать и жалобно просить добавки.

— Не надо…

— Я хочу, — Юля обходит и становится передо мной, упираясь затылком в стену. Блуждает взглядом по лицу, силит из себя улыбку, пошло скалит зубы, нервничает и не знает, как поступить и что из расслабляющего следует сказать.

Дрожащими ладонями прикасаюсь к ее провалившимся куда-то в пустоту щекам, направляю женское лицо к себе, приближаю губы и запечатываю приоткрытый рот властным поцелуем.

Можно сексом наказать? Вполне. Так, на самом деле, зачастую происходит. Мы, мужчины, не особо церемонимся с теми, кто заслужил подобное. Я мучаю жену, раздирая шелковые губы. Я трахаю ей внутренности языком, забираю жизнь, заставляю задыхаться, всхлипывать и шмыгать носом. Не медлю, ни на секунду не останавливаюсь, не даю ей шансов избежать того, что уготовил после кухонной темной мессы…

— Вниз! — властно нажимаю ей на плечи.

— Костя… — хнычет, но сгибает острые колени. — Я…

Одной рукой упираюсь в стену, а второй обхватываю член и провожу им по что-то шепчущим губам. Плотью хлопаю по скуле, пальцем дергаю крепко сведенные половинки, приоткрываю створки, костью полирую зубы.

— Открывай, кому сказал!

— Костя… — покорно открывает, а я незамедлительно проталкиваюсь внутрь.

— Вот так!

Юля кривится, но, как собака, палку любезно принимает. Вижу, как сильно давится, обхватывая мякоть и облизывая опутанную пульсирующими венами нежную именно на этом месте кожу. Продвигается, посматривая на меня глазами олененка, встретившегося с ослепляющим лучом охотничьего прожектора. Стабильный, никуда не исчезающий рвотный рефлекс и неприкрытое неприятие. Жена демонстративно сглатывает и сразу опускает наглый взгляд.

— Дыши носом, — приказываю, раздавая несвоевременные рекомендации. — Спрячь зубы и начинай сосать, — в замедленном темпе убираю руку и растопыриваюсь верхними и нижними конечностями, как матерый уркаган.

Она работает, а я глотаю слюни, как будто от жажды изнываю и хочу попробовать себя. Нет сил смотреть на эту гребаную женскую покорность. Противно осознавать, что только так можно вынудить ее быть милой и послушной. Она кивает, насаживая собственную глотку на звенящий от никуда не исчезающего напряжения член, чмокает, глотает обильную слюну, которая остатками стекает ей на подбородок, а после вязкой и ленивой каплей падает на раскачивающуюся от долбежки грудь. Жена перебирает яйца, словно шарики ки-конг вращает, пальцем бережно скребет мягкий шов и осторожно нажимает на промежность.

— С-с-с-сука! Еще! — запрокинув голову, хриплю и помогаю стерве бедрами. — Не останавливайся.

Я слышу вздох, а по выпученным глазам прочитываю мольбу, простую просьбу о прощении, слова признания и клятву верности, которую она минетом мне читает, словно домостроевский речитатив в часы досуга набивает.

— Шлюха-а-а-а, — рычу и бью ладонями по кафелю, разбрызгивая набившиеся в швы сочный конденсат. — Тварь! Чего тебе еще надо? Чего в жизни не хватает? — долблю жену, растягивая ротовую полость до немыслимых размеров. — В любви клянешься? Лгунья!