«Мне на колени стать?» — шиплю, шумно носом выпуская воздух, раздуваю сильно завитые волосы, щекочу своим дыханием специально выставленный для меня затылок.

«Оставь нас в покое. Отойди и держись подальше!» — вырывается и делает свой первый шаг, продолжая непонятное и монотонное движение куда-то в непонятном направлении.

Даже так? Хрен тебе, а не мои «колени» и добрые слова. Черта с два получишь извинения! Стерва бешеная!

Игорь жмурится, затем жутко кривит рот, изображая дьявола громко ржет. Свернув в розовую трубочку, высовывает язычок, и подняв ручонки, приставляет растопыренные аномально широко пальцы к своим вискам, крутит ими, рисуя на себе ветвистые рога какого-нибудь парнокопытного, намекая, видимо, на то, что я никто. Возможно, лось сохатый…

— Святослав, — ощущаю легкий толчок в плечо, затем, похоже, где-то рядом творится странная возня и кто-то очень близко, около и возле раскачивает меня как будто на морских волнах, а потом чья-то холодная ладонь притрагивается к моей щеке, расчесывая ласковой щекоткой кожу. — Отодвинься, пожалуйста. Еще, еще, еще. Вот так. И еще… Ты нас задавишь…

«Мы заблудились, Смирнова! Какого хрена ты строишь из себя следопыта? Ау, тебе там слышно?» — рявкаю, огорошивая громкими словами узенькую спину. — «Ты показала характер. Я все принял. Сейчас считаю, что однозначно нужно сделать привал. Тебе ведь тяжело. Да, блядь…» — кричу, сжимая кулаки.

«Вот и все!» — она наконец-то тормозит и ледяной скульптурой застывает. — «Только ругань, эксклюзивный мат и постоянное недовольство. С нами ведь ребенок, Мудрый. Твой сын все слушает и на долгие года запоминает, например, как лихо ты оскорбляешь его мать. Даешь, по всей видимости, ему показательный урок? Смотри, мол, так и так. С такими, детка, надо обращаться строго и без предубеждений? Он парень, значит, вы найдете с ним свой общий язык и гребаные точки мужского соприкосновения!».

«Зачем злишься, грубишь и тупо передергиваешь?» — занимаю свое место за ее спиной. — «Игорь, между прочим, заснул. Устал, да? Сладки-и-и-и-й!» — наклоняюсь и трогаю губами влажный детский лоб. — «Юль, он очень вспотел. Это жар? Может быть…»

«Там кто-то есть? Святослав? Там, в тех кустах. Мне кажется, за нами следят, наблюдают исподтишка, как будто бы через…» — Смирнова вздрагивает и внезапно поворачивается ко мне лицом, а к чему-то непонятному спиной, подставляя под оптический прицел свой тыл и растревоженный порывом ветра лавандой пахнущий затылок.

Щелчок… Залп… Хлопок… Разрыв…

«Не-е-е-т!» — ловлю себе на грудь насквозь прошитые разрывными пулями хрупкие тела жены и спящего мальчишки. — «Откуда? Здесь ведь мир, здесь счастье. Кто ты, тва-а-а-а-рь? Убью-ю-ю-ю!» — раскачиваю смерть, заглядывая в потускневшие глаза, из которых в последний раз вытекают прозрачные довольно крупные слезинки.

— Святослав, — женский голос шепчет мне на ухо, — пожалуйста, отодвинься. Ты… Господи… Иди сюда, сладкий.

«Юля, Юля, пожалуйста, открой глаза» — она заснула, умерла, трагически погибла. Из уголка детского приоткрытого рта тонкой струйкой сочится ярко-красная кровь. Сын выпускает воздух, булькает, хрипит и стонет. — «Детка, будь со мной. Открой глазки — это папа. Юля…» — встряхиваю тяжелое тело, она в ответ мотает головой и наконец-то разжимает руки, сын выскальзывает и маленьким худым мешком летит на землю. — «Я тебя люблю, люблю вас… Не уходи, Юла. Игорь, это я. Твой папа!».

— Проснись, пожалуйста. Святослав! — кто-то чересчур самозабвенно трясет, словно желает выбить дух из недобитого, но сильно искалеченного тела. — Боже мой… Очнись ты, в самом деле!

Распахиваю глаза и выгибаюсь костяной дугой. Позвоночник хрустит, суставы щелкают, а в голове стучит набатом как будто политическая информация:

«Их нет, они ушли. Но нужно жить, необходимо двигаться вперед. Не отступай, солдат. Твой бой идет, обещанная помощь уже рядом!».

— М-м-м, — растопырив пальцы, руками сдавливаю свои виски, впиваюсь в кожу и скребу ногтями мозговую кашу. — Голова болит! Что со мной?

— Что?

— Где мы? Юля, что это такое?

Вращаю головой, уставившись безумным взглядом в потолок: высокие каменные стены, деревянные перекладины, второй этаж, лестница и ароматный запах свежескошенного сена.

— Это какой-то сарай, — как будто обреченно сообщает Юля. — Ты забыл?

Нет, нет, нет… Ни в коем случае. Я все прекрасно помню. Помню, как кричал ребенок и бил по моим щекам, ноготками задевая губы. Игорь разозлился и, казалось, впал в прострацию. Он, как заведенный повторял, что я не «папоська» ему, что я «цюдисе лохматое», что я «стласный и голодный звель», что я не человек и все доброе, нежное, сильное — родительское мне совершенно чуждо. Что я не «он», не его долбанный «отец-гелой»!

— Я разбудил? — обращаюсь к ней лицом.

— Ты напирал, стонал и… — вижу, как краснеет, смущается, опускает веки, прячет взгляд.

— Нет другого выхода, да? — приподнимаюсь, отставляю локти, опираюсь и, прищурившись, рассматриваю ее. — Потерпи немного.

— Я не понимаю, — неслышно говорит, лениво двигая губами.

— Спишь… — осекаюсь и тут же исправляюсь, — спите со мной, потому что больше негде. Мы ведь одеты. К тому же ночами уже холодно. Объяснишь своему, что ничего лучше не придумали, чем устроиться на вынужденный ночлег в каком-то заброшенном сарае на территории этого крутого балагана.

Мы заблудились, сбились с нужного пути, отвлеклись от миссии спасения, зато переключились на яростное отстаивание позиции о том, кто прав, кто виноват и что со всем этим, черт возьми, теперь нам делать. После того, как я признался мальчугану, что имею непосредственное отношение к его появлению на свет, все стало только хуже. Юлька резко замолчала, но с непрекращающимся плачем, криком, визгом и попытками сбежать куда-то в чащу за потерянным в городе «вечно занятым отцом» активизировался непослушный и чересчур подвижный парень. Такого рвения и адской силы, незатыкающейся энергии, целеустремленности и заточенности на незамедлительный успех я не видел со своих пятнадцати лет, когда без экзаменов, почти по блату поступил в военное училище, откуда начал карьеру безотказного солдата.

Не разбирая дороги, мы чесали напролом, высоко поднимая ноги, перешагивали стволы поваленных деревьев, раздирали руки в кровь и друг друга на чем белый свет стоит вслух и про себя цинично проклинали. Я не сдавался и настаивал на том, что это правильно и своевременно, а Юля доказывала ошибочность и утверждала мою глупость, эгоизм и чертово зазнайство. В таком темпе и сумбурном настроении тремя носами мы уткнулись в этот дряхлый дом. Как только мы подошли к двери ударил гром и, как из душевой огромной лейки, на наши головы посыпались царапающие кожу и барабанящие по черепушке дождевые капли. Игорь взвизгнул и быстро-быстро заморгал. Я вышиб дверь и втолкнул сюда Юлу, уже сгибающуюся под тяжестью четырехлетнего мальчишки, который живой маленькой лианой потрошил ее.

Присмотревшись к скудному убранству этого гостеприимного заведения, мы ничего лучше не придумали, чем остаться здесь до утра, переждать непогоду, поужинать, согреться, просохнуть, отдохнуть, лечь спать, а завтра или уже сегодня, на свежую голову продолжить путь домой.

Я вышел на связь с Суворовым, объяснил, не вдаваясь в особые подробности, что у нас произошло и почему мы до сих пор не приблизились к благам современной цивилизации, заметил тут же, что рация покидает нас, что все нормально, что обязательно выживем, запасов хватит на три раза, а главное, что мы втроем и рядом. В наш разговор случайно вклинился Алексей Смирнов, который шепотом в потрескивающий микрофон меня о чем-то попросил, что я, естественно, пообещал, поклявшись выполнить его завет почти беспрекословно, как указано в неподписанной моей кровью доверительной бумаге, соблюдая гражданский и, что более существенное, семейный кодекс.

Снаружи до сих пор безумствует стихийное бедствие — последняя, по всей видимости, в это лето страшная гроза. Яркий росчерк несговорчивой на «подождать» стремительной молнии и раскаты крутого грома, которые до чертиков пугают Игорька.