— Ох, ты ночью мозг теряешь? Типа тело здесь, а разум на Сатурн за шмотками улетел, — язвлю и злобно издеваюсь.

— Я не видела тебя.

— Вот он я! — поднимаю руку, как одинокое способное на размах крыло. — Такой, как есть, Леся. Та-кой! Другого ведь не будет. И я говорю сейчас серьезно. Дождалась. Поздравляю! Два коротких, один раскатистый: ура, ура, ура-а-а-а! Твои постоянные вопросы о серьезности моих намерений, похоже, обретут достойный ответ. Я серьезно, девочка, перестань меня доставать тем, что абсолютно никакого отношения не имеет…

— Я знаю про плен, Свят. Знаю, через что вы, мальчики, проходите. Человеческое тело — сильный инструмент. Человек живуч! Физиологически. А психологически…

— Ни хрена не было. Я спал в подвале без окон и дверей. Было сыро — я кашлял и, вероятно, подхватывал простуду. Там, Лесенька, насрать на состояние здоровья заключенного…

— Есть конвенция о защите прав военнопленных.

— О-о-о! — пырскаю. — Я тебе могу перечислить, придерживаясь алфавитного порядка — вперед-назад, все, что запрещено, но что… — вполоборота продолжаю. — Ты внимательно слушаешь меня?

— Да, — лбом упирается мне между лопаток, целует через ткань, кошкой ластится, почти мурчит и все это сворачивает, когда я отодвигаюсь от нее.

— Не надо.

— Извини. Так что…

— Все, что запрещено мировой общественностью, регламентировано, выписано, задокументировано, запротоколировано, кодексами и тому подобной хренью подкреплено, а затем преподнесено, как очевидная доктрина или еще какая чушь, там — в условиях боевых действий — приобретает совершенно другой смысл, диаметрально противоположное значение, оттенок или определение. Пленные берегутся совестью своих хозяев, надсмотрщиков, вертухаев. Кому что стыд, моральная составляющая, разрешает, то и выходит на свет Божий, и так отражается на условиях содержания врагов. Враг — это цель! Там нет людей, но есть честная и нечестная цель.

— Что это значит?

— Военная техника, аэродромы, колонна — законная цель. Гуманитарные миссии, больницы, школы, детсады, социальные объекты — дома, игровые площадки, затем, конечно, представители средств массовой информации, естественно, эвакуирующиеся, они же беженцы, они же бесправные человечки…

— Зачем ты…

— Это легкая добыча. Стройными рядами чешут, словно ягнята на заклание. Они всегда очень четко просматриваются в прицел. Почти никогда не сбиваются с проложенного маршрута, о котором знают все. Это же… Это нечестная мишень, Леся. С безоружными — с женщинами, детьми воевать нельзя.

— А с мужчинами можно?

— Я хочу спать.

— Считаешь себя честной целью?

— В настоящий момент считаю себя сонным, злым и способным на херню, о которой завтра пожалеем оба. Поэтому предпочитаю рассредоточиться на этой, — бью рукой по упругому матрасу, — местности, принять упор лежа и закрыть глаза. Ты спала, а я разбудил. Простить сможешь или нет?

— Ты сильно напугал.

Еще бы! Сколько во мне живого веса и дармовой, за день не растраченной силы? Я перегнул с Леной, а все из-за…

НЕЁ!

Теперь Юла сидит в огромном кресле, выставив тонкие ручонки, словно проволокой поддерживаемые плети, на острые колени. Ей интересно, что здесь происходит? Ей, твою мать, забавно и смешно?

«Сгинь, Смирнова!» — смеживаю веки, укладываюсь на бок, демонстрируя соседке по кровати зад. — «Завтра поговорим, если не передумаешь».

«Ничего не выйдет, Мудрый» — жеманно убирает руки, прячет их за спину, подпирает поясницу, сильно выгибаясь вперед. На ней надета какая-то вылинявшая мужская клетчатая рубашка, на которой не хватает как минимум трех-четырех верхних пуговиц, в застегнутом виде закрывающих то безобразие, на которое я вынужден смотреть при их отсутствии сейчас.

Там ведь все обнаженно! Безобразно голо, нахально, лысо и в натуральном виде. Она, похоже, приперлась к нам в дом в чем мать ее когда-то родила. На Юльке нет бюстгальтера, зато грудь вымахала на несколько размеров и самовольно выставилась вперед. Определенно! Ведь не было у нее такого вымени, а сейчас… Сука! Да такой молочной фермой можно прокормить не одну роту голодающих бойцов.

«Что скажет твой пид.рас? Он в курсе, как ты себя ведешь? Спонсирует разврат? Подстилка!» — растягиваю рот улыбкой, сквозь ресницы посматриваю на то, что Юля вытворяет, когда нагло и бесплатно демонстрирует мне грудь. — «Не на что смотреть, твою мать. Последний шанс? Или это такая форма вашей с ним прелюдии? Разогреть тебя?».

«Придурок! Это все его, Святослав. Все-все, все-все! Здесь, здесь, здесь и здесь… Я полностью его, и не твоя… Ни миллиметра тела, ни частички, ни капельки! Ничего твоего. Смотри сюда!» — отдает приказ и запускает руку себе за ворот, массирует бледно-розовое полушарие, подкидывает его и выставляет, словно для кормления ребенку предлагает. — «Хочешь меня, да?».

«Нет!» — такую не хочу, но об этом не скажу. Пусть мучается и от этого незнания изнывает.

«А её?» — Юла кивает на Шепелеву, вздыхающую за моим плечом.

«Спокойной ночи, Смирнова» — закусываю нижнюю губу, еложу по мякоти и жую сорванную шкурку, хочу наесться собственным мясцом.

«Хи-хи! Я давно Красова, Святослав» — встает, с расхристанной рубахой, шлепая босыми ступнями по деревянному настилу, подходит ко мне. — «Больше не Смирнова! Ты что-то перепутал».

«Какая разница? Все равно ведь будешь Мудрая, Юла!» — скалюсь, подмигивая ей поочередно каждым глазом.

«Нет. Ты упустил свой шанс. Помнишь, как оттолкнул меня?» — шипит, просвистывая буквы.

«Я хочу тебя…» — начинаю говорить, но замолкаю после того, как она каргой хрипит, плюется и скрипит зубами, стирая под корень, начисто эмаль.

«Обр-р-р-р-атно? Какая самоуверенность, Мудрый! Считаешь, что из-за Игоря на это есть права?» — хмыкает и щурит взгляд. — «Вот твой потолок» — кивает на притихшую Елену. — «Она красивая. Такая же идейная, да? Все на благо родины, все на благо человечества. Под звон монет и бряцание твоих брелоков. Медальки, ордена, пластиковые палки… Нацепил погоны — стал супермужиком. А как прижало там, снял тут же берцы, скинул форму, за сорок пять секунд напялил рясу, схиму, пришепетывая, провозгласил и пошел в массы идеи пацифизма даром нести. Смотреть противно, Мудрый. Что ты, например, здесь забыл? Будешь клячам ставить подковы? Прислуживать моему дядьке? В молотобойцы подался? Боже, какой фееричный финал. Ждешь повышения на этой службе? Здесь его в скором времени не будет, ибо нужно вкалывать, тяжело и монотонно, Мудрый Святослав».

«Привыкаешь, видимо, к фамилии. За свой неумный монолог трижды повторила, Юля. Значит…» — лениво улыбаюсь.

«Я просто поступила м-у-д-р-о, Святослав. Всего однажды! Тогда, когда дала согласие на брак, когда легла с Костей, когда отдалась мужчине, которому я важна, который думает так же, как и я, который слушает меня, а не читает Устав, цитируя выученные отговорки для уважительного отсутствия…» — наклонившись, прямо в ухо мне произносит. — «Например, в момент первого ультразвука, в день рождения крохотного сына, в момент его крестин, в день, когда он голову уверенно стал держать, когда, покряхтывая, на животик медленно перевернулся, когда сбросил на пол нелюбимую игрушку, когда… Когда твой сын назвал Костю папой и обнял, потому что начал наконец-то доверять!».

«Это неважно. Я подожду. Ты ведь знаешь, что хорошее дело таким словечком не назовут, Юла. Брак, брак, брак… Вы, женщины, мечтаете об этом, а когда получаете к обручальному кольцу в придачу временные неприятности, сразу скидываете балласт. Он будет сбитым летчиком через… Четыре, три, два… Раз! Ба-бах!» — отвечаю и распахиваю глаза. — «Мой сын будет носить мою фамилию. Повтори, стерва!».

«Помечтай, помечтай, помечтай…» — не то, что я хотел бы повторяет. Я буду чутким, терпеливым, если нужно… Нежным, но добьюсь того, на что нацелил уже заряженное гаубичное орудие.

«А на твои желания мне плевать. Вы, если мне не изменяет память, решили с пидором завести ребенка? Заводятся тараканы, Юля. Заводят бессловесную скотину, которую доят три раза в день. А детей… Детей рожают. По любви и обоюдному согласию, а не назло бывшему, от которого тебя до сих пор ведет».