— Я не люблю тебя, Костя.

Не успеваю лишь сказать, что:

«Прости, мне очень жаль!», как тут же получаю:

— Сука! — он шлепает ладонью по столу. — Могла бы об этом и не сообщать. Теперь фонтан с блядской правдой не заткнуть? Ты развязалась, потому что почувствовала крепкий тыл и гребаную силу. Он защитит в случае чего?

— Я думала, что…

Все выдержу и все смогу! Я ведь чертова Смирнова. Видимо, с этой простой в произношении фамилией что-то не в кармическом порядке. Как говорит мой самый лучший дядя, посасывая сигарету, при этом выпуская носом дым:

«Красны дЕвицы в гребаном семействе гордых викингов по крови выдумывают интеллектуальные страдания, чтобы наградить проблемами своих родителей и себя в придачу! Мама нас всех прокляла! Она за что-то бати отомстила. Во-первых, четыре внучки у Смирного, который девок отродясь в огромных лапах не держал. Во-вторых, какую ни возьми, все с пиздатым характером и биполярным настроением. А в-третьих… Я тут подумываю на досуге, Серж. Может нам в церковь на причастие сходить? Глядишь, отпустит. Что скажешь, мой милый младший братик?».

«Скажу, что это не поможет. Поздно, Леха. Девочки вошли в так называемый детородный возраст, с проблемами преодолев свой ранний пубертат» — отец почти всегда хихикает и злобно поглядывает на маму, которая лишь глубоко вздыхает и делает вид, что ей на это «а, ладно, все равно, мели Емеля, наплевать». — «Мать их любила. Каждую из четырех. Хотя…».

«Иди на х. й, Серый! С меня одной хватило. Не напоминай. Я ведь могу и не сдержаться. Ты, между прочим, идиотик, не прощен за тот финт, который вы с Дари на ее совершеннолетие ввернули» — кричит старший, а мой отец лишь прижимает уши, приплюснув их поднятыми сильными плечами. — «Держи свои теории на привязи в кармане. Зашибись семейка!»…

— Ты не хотела от меня детей, — вздрагивает и громко произносит, как будто посвящает в нашу тайну случайно заглянувшую в «Картошку» любопытную толпу. — А от него?

— … — глотаю свой язык, случайно вызывая тошноту.

Сложив крестом ладони, физическим приказом запечатываю без конца распахивающийся рот.

— От него — без проблем? Он прикажет, и ты по стойке смирно с распахнутой пиздой родишь любимому разодетый в хаки батальон?

— … — моргаю, размазывая потекшую водостойкую лишь на картонной упаковке дорогую тушь, мотаю головой, прикусываю язык, чтобы душевной болью не залить наш стол и не заорать смертельно раненым зверьем.

— Я не прощу тебя, Юла.

«Я не прошу об этом!» — слежу за ним ломовой скотиной, выслушиваю оскорбления и еще чего-то жду.

— Дом твой! — неспешно поднимается, наощупь подрагивающими пальцами ловит пуговицу пиджака и проталкивает ее в петлицу, которую намеренно ногтями разрывает. — Забирай и на этом все.

— Нет! — шиплю.

— Я так решил.

— Ты будешь счастлив, Красов, — задрав вверх голову, смотрю в его лицо.

— Похрен, сука!

— Ты…

Он резко наклоняется ко мне. Расставив руки, упирается ладонями по обеим сторонам от моих плечей в спинку мягкого дивана, на котором я сижу.

— Должен полюбить себя? Перестать всем угождать? Научиться всех прощать? Забыть о том, что значит «справедливость», «уважение», «благодарность», «верность»?

— Я не люблю тебя, — испуганно моргаю и совсем не узнаю его.

— Я ненавижу вас! — он приближается ко мне, плюет в лицо, когда об этом гордо сообщает. — Больше… Ни одну… ТВАРЬ!

«Ты счастлива, Люлек?» — муж шепчет в мой висок, песоча в пальцах тонкую фату.

«Да!» — отвечаю, искоса поглядывая на серьезного водителя большой машины, которая везет нас в ресторан для праздничного ужина и веселых поздравлений.

«И я… Юль?» — Костя странно заикается.

«Угу?».

«Игорь назвал меня отцом. Сегодня, представляешь?» — он смотрит исподлобья, но не зло.

«Как?».

«Сказал на ухо, когда я присел к нему» — Красов отклоняется и откидывает голову на твердый подголовник. — «Отличный парень!».

«Что он сказал, Костя?».

«Папа, я тебя люблю»…

— Святослав — моя судьба, Красов! — смелею на глазах, упираюсь лбом в его лицо, давлю на переносицу, хриплю, рычу, пытаюсь встать. — Перестань!

— Безусловно, — резко отступает. — Кто бы стал спорить! Я помню, как дружно вы, хихикая, с ним прятались в лесу. Что он делал в те моменты, когда вы скрывались за горизонтом, покидая перископную глубину? Твой папа был, вероятно, в курсе, куда гандон совал свой нос?

— Не твое дело!

— Не мое. Но стало вдруг моим, когда ты стала моей женой, а потом сношалась с моим кольцом на пальце по углам.

— Придурок!

— Игорь рассказал, что видел.

Неправда!

— Мудрый трогал тебя, спал с тобой в лесу, «кусал и грыз» тебя. Вы целовались, Юля, но ты настырно отрицала вашу связь. Потом ты извинялась в гостиничном номере, потом предлагала себя в моем кабинете, когда я, блядь, совсем тебя не ждал. Ты насыщала меня сексом. Я прав?

— Заткнись!

— Когда мужик неверен… Ох, твою мать! — он выставляет руки себе на пояс, некрасиво задирая полы пиджака. — Он носит в клювике цветы, задаривает курицу подарками, старается, если можно так сказать, прибрать за собой. Замылим глазки, услужим в чем-то жалком-мелком, накормим шоколадом, бирюльки в уши втянем, кольешку подберем. Потом, конечно, будем осторожны. Но рыбка все же проглотила жирную наживку. Вы ведётесь на эту мишуру так же, как и мы на дармовой от вас почти животный секс. Ты виртуозно каялась, Юла! Пыхтела, постанывала, подставлялась. Но…

— Все! — вскакиваю наконец-то и ударяюсь лбом о Костин подбородок. — Че-е-е-ерт! — незамедлительно пришибленно мычу.

— Прощай! — почесывая подбородок, он разворачивается и начинает отходить.

— Я люблю Святослава, Красов! Тебе там слышно? — кричу в мужской подрагивающий странным образом затылок. — Всегда и только его, — краем глаза замечаю знакомую машину, которая останавливается напротив входа в это заведение. — Его! Его! Его! — хлопаю руками, как неспособная к полетам птица и визжу. — Чтоб ты сдох, урод…

Выскочив из машины и оглядываясь по сторонам, мой Мудрый перебегает насыщенную транспортную полосу и неосторожно сталкивается своим плечом с тем, кто только что покинул чертов стол, за которым, подперев ладонями рискующую оторваться голову, я прохладным ветром, выдуваемым опухшими губами, смахиваю слезы и внимательно за этими двумя слежу. Они отталкиваются друг от друга, как разноименные заряды. Свят отстраняется и присматривается к тому, с кем нечаянно столкнулся, а Костя запрокидывает голову и, по-моему, что-то злобно шепчет в воздух. Я привстаю и замираю:

«Прости меня, прости меня, прости меня» — лишь мысленно шепчу.

Свят предлагает свою руку и ждет ответного броска. Красов завороженно пялится на раскрытую ладонь, заводит нужную конечность за спину и, повернувшись на каблуках, отходит в сторону.

«Ну?» — я заклинаю Святослава. — «Ну же, ну! Иди ко мне…».

Он раскрывает рот и, кажется, горланит:

«Красов, сто-о-о-ой! Кому сказал! Я тебя сейчас убью-ю-ю-ю!».

«Нет! Только, черт возьми, не это» — выскакиваю без пальто, стремглав, лечу к нему и висну тряпкой на родных плечах:

«Свят, Свят, Свят… Остановись, любимый. Не надо. Все хорошо. Тише-тише. Я тебя прошу-у-у-у!»…

— Вкусно? — аккуратно смахиваю бисквитную крошку с мужских красивых губ.

— Очень! — он сильно щурится, специально изображая жирного довольного кота. — Ты сладкая, жена, — Свят лезет через всю панель, пока не утыкается носом в мое ухо. — Укушу, Юла, а потом съем без хлеба! Употреблю, как маленький десерт.

Щекотно и приятно. Пусть употребляет! На здоровье. Мне себя совсем не жалко для того, кого люблю. Пока он там хозяйничает, я ощупью сворачиваю опустошенную кондитерскую коробку и, скинув картонку на пол, обхватив его затылок, еще сильнее прижимаю его лицом к себе.

— Целуй, любимый, — закатив глаза, прошу.

— Ты успокоилась? — уложив свою щеку мне на плечо, выдыхает теплый воздух на постоянно сокращающуюся кожу.